«Я» значит «Ястреб»

Через час атмосфера уже спокойная и дружелюбная. Мы смотрим телевизор. Птица равномерно балансирует на подушечках пальцев, завороженная мелькающим экраном. Маленькие белые пушинки, еле держащиеся на кончиках ее плечевых перьев, колышутся от сквозняка. Вдруг ни с того ни с сего она, будто подхваченная ураганом, бросается с моего кулака и начинает биться. Шелестят газетные страницы, Кристина, вздрогнув, отшатывается. «Черт, – думаю я, – надо надеть на нее клобучок, пусть отдохнет. Это уже слишком». Но я не права. Птица рванулась не от страха, а от отчаяния. С яростью, направленной по ложному следу, она клюет опутенки и рвет мясо у себя под ногами. Она голодна. И пища вдруг оказывается удивительным открытием. Ястреб – тонкий и смелый гурман. Начинает клевать, пробовать и проглатывать, пищит от радости, клюет и глотает снова. Я потрясена. Но и возмущена. Этот момент должен был наступить без присутствия посторонних, в созерцательном спокойствии и полумраке. Вовсе не так, как это произошло. Не среди бела дня, при чужом человеке и криках «Алло, алло!» из телевизора. Не во время трансляции комедии про нацистов с песнями про гигантские колбасы и оккупацию Франции. Птица прищуривает глаза от удовольствия, вокруг клюва топорщатся перышки, и большие перья цвета охры и сливок расслабленно опускаются.

– Она так раньше делала? – спрашивает Кристина.

– Нет, – отвечаю, – это в первый раз.

Из телевизора слышен зрительский смех, когда на экране появляется переодетый женщиной офицер СС. Ястреб заканчивает есть, нахохливается, превратившись в большой комок из пуха и перьев, и через мгновение, встряхнувшись, опускает перья на место. Встряхивание. Это признак удовольствия. Такого еще не было.

Теперь моя питомица достаточно приручена, чтобы сидеть без клобучка. Со своей присады у окна она смотрит, как колышутся занавески над покрытым пылью ковром. Правда, пока она все еще хлопает крыльями, если я пытаюсь взять ее на руку. Над этим придется поработать. С дивана я кидаю ей небольшой кусочек мяса, и он падает с липким звуком «шмяк» на искусственную кожу под присадой. Птица смотрит на него. Хмурится. Наклоняет голову набок, чтобы лучше разглядеть. Потом, царапнув когтями и шурша крыльями, спрыгивает, аккуратно берет мясо с пола и проглатывает. Съедено. Некоторое время она стоит, словно пытается что-то вспомнить, затем оживленно вспархивает обратно на присаду. Видны ее мохнатые штанишки и распушившийся хвост. Я жду немного, а потом снова бросаю ей кусочек сырой плоти. Шмяк. Прыг. Ам. Прыг. Опускаюсь на пол и сижу. Медленно ерзая, смещаюсь в сторону и краем глаза наблюдаю за птицей. Она настораживается. Я останавливаюсь. Она расслабляется. Я двигаюсь. Она настораживается. Я вновь останавливаюсь. Потихоньку передвигаюсь по ковру, пока не добираюсь до незримой линии, после которой любое движение заставит ее броситься от меня. Дыша как можно тише, словно собираясь стрелять в какую-то исключительно далекую цель, я медленно – очень медленно – протягиваю ей кулак, на котором лежит пища. Я почти физически ощущаю ее нерешительность – она прямо-таки витает в воздухе. Но вот – какое счастье! – птица смотрит на предложенную ей пищу. Она наклоняется вперед, как будто хочет склевать еду с перчатки, но тут что-то словно щелкает у нее внутри. С жутким звоном металлическое кольцо ударяется об основание присады, и птица шарахается от меня, хлопая крыльями. Проклятие. Я беру ее на перчатку и даю пару кусочков.

Потом, усадив обратно на присаду, начинаю ту же игру. Шлеп. Прыг. Шлеп. Она разгадала, откуда берется еда, и какая-то часть ее сознания готова пересмотреть мою роль в этом мире. Она напряженно следит за тем, как я снова подползаю к ней и протягиваю перчатку с лакомством. Наклонившись, птица хватает мое подношение. И от радости мое сердце бьется сильнее. Она берет еще один кусочек, потом еще и, чавкая, ест своим блестящим черным ртом.