Я всегда был идеалистом…

И наш с ним экзамен затянулся часа на четыре: он решил меня проучить. Манера у него была такая: он со мной поговорил, побеседовал, а потом: «Вот вам задачка, решайте» (главным тогда были перевод кривых в определители и решение на определителях), а сам вызывает следующего; побеседовал с ним, поставил ему оценку и отправил. Потом поворачивается ко мне: «Ну, у вас что?» Я ему рассказываю, что могу. Он говорит: «Ну что же, неплохо! Вот вам вторая задачка». И, дав мне ее, вызывает следующего: беседует с ним, отправляет, а потом снова обращается ко мне. Я все решал – одно, другое, третье, но во мне росли дикая злоба и уже отвращение к этому экзамену. И чем дальше, тем больше.

Студенты мимо меня шли, получали свои оценки в зачетки, кто что, а я все сидел, сидел и сидел, и гнев во мне рос со страшной силой. Гнев и вообще отвращение. И вот в какой-то момент он говорит: «Ну ладно, последний вам вопрос». И тут я понял, что я кончился, что я, о чем бы он меня ни спросил, думать уже не буду, заведомо. А он еще смакует и говорит: «Ну что же, если вы ответите правильно, тогда, значит, вы хорошо подготовлены». И он задал мне достаточно сложный вопрос: надо было определить, что будет происходить с кривой, когда области существования меняются и какие-то другие граничные условия накладываются, и все это посчитать по определителю. Он спросил, отрицательный или положительный будет определитель.

Мне было не до этих определителей – я уже умер, все. И я решил: черт с ним. Говорю:

– Положительный будет.

Он как подскочит на месте:

– Правильно. А вот как вы это определили?

Но тут я понял, что все, и я сказал:

– Простите, ведь вы же сказали, что это последний вопрос, а задаете следующий. Я у вас тут сижу больше четырех часов.

Он так поглядел на меня и сказал:

– Вы правы, – и поставил мне отлично в зачетку. – Идите.

И после этого в отзыве написал (а этот экзамен, который сдавала наша группа, у него был последний), что из всех студентов курса аналитическую геометрию лучше всех знал я – о чем и было объявлено на соответствующей доске. Оказывается, я в уме решил очень сложную задачку, просто невероятно сложную. Как потом Ефимов объяснял замдекана, он дал мне ее на засыпку, поскольку показался я ему довольно нагловатым. И наверняка бы я засыпался.

Ну и был последний, третий экзамен – по матанализу. Его еще не сдали одна или две группы, но это были последние дни сессии: если сессия заканчивается 23-го, то мы сдавали, скажем, 21-го. И до нас уже прошло много групп, причем результаты были совершенно страшными. Скопилось много народу: конец сессии, все стремились пересдать и получить стипендию.

Я пришел в университет утром. Я очень четко знал и понимал, что матанализом не владею. У меня в голове сидело невероятное количество разных, совершенно разрозненных кусков из Арнольда, Немыцкого, которые никак не собирались, хотя я работал весь семестр над этим Немыцким. Что-то я знал, чего-то не знал, но главное – я ничего не понимал.

Когда я получил свои вопросы, то четко понял, что мне не на что надеяться, поскольку отвечать всерьез я не смогу. И тут вдруг, примерно на первом или втором часу экзамена, случилась такая вот вещь. Арнольд спросил, кто знает разницу между теоретической арифметикой и алгеброй. Я сказал, что знаю. Он меня поднял и предложил объяснить.

Я довольно бойко эту теоретическую часть отбарабанил, тем более что она в свое время меня заинтересовала. Я читал Кагана, который тоже это обсуждал… Вообще, это была очень интересная проблема 20–30-х годов: ее тогда обсуждали, осмыслили, освоили. Арнольд еще жил этим. В этом заключалась идея его книжки «Теоретическая арифметика», которая вышла где-то в 1939–1940 году: все строилось на различении алгебры и теоретической арифметики.

Итак, я рассказал все, что понял про это. А рядом сидел то ли его аспирант, то ли ассистент – Обухов, который с интересом слушал. Ну и когда уже наступила моя очередь отвечать на билет…

А организовано это было так: Арнольд по очереди сажал всех студентов, затем распределял зачетки между преподавателями (их было три или четыре) – кого-то спрашивал он сам, кого-то передавал другим. Надо сказать, что вся его команда была под стать ему: они просто так оценок не ставили.

Вообще, экзамены представляли собою хорошо спланированное мучение. Время не организовывалось никак. Преподаватели и студенты приходили рано утром и уходили поздно вечером. Так, на втором курсе я сдавал 31 декабря Дубровскому, преподавателю нашей группы, зачет по дифференциальным уравнениям, который закончился примерно за полчаса до встречи Нового года. А сидел я с утра. Я ему говорил:

– Вы не забыли, что уже скоро Новый год?

– Ну и что? Ну, мы кончим немножко после. Что от этого произойдет?

– Но ведь вы же пойдете встречать?!

– Ну, конечно, хотелось бы, но ведь я должен закончить с вами, и, пока не буду уверен, что я могу поставить «зачет», я не уйду.