Я всегда был идеалистом…

Надо сказать, так оно и было: по первому заходу (в зимнюю сессию) ему смогли сдать действительно человек тридцать, остальные ходили три, пять, восемь раз, а часть студентов вынуждена была отчислиться из университета, поскольку не смогла сдать этот экзамен.

Вообще, надо сказать, что математическое образование на физическом факультете тогда было даже лучше, чем на механико-математическом, поскольку самая сильная математическая профессура – те, что потом ушли на мехмат и стали там знаменитыми, составили славу мехмата на последующие десятилетия, – тогда преподавала на физфаке.

Арнольд обладал целым рядом удивительных способностей. В частности, он мог говорить одно и одновременно писать другое. Он, например, читал лекцию, параллельно писал уравнения, какие-то системы, потом, уходя на перерыв, говорил:

– А это вы спишите за перемену, это вам задание на дом.

Поэтому фактически ни один человек на его занятиях уйти на перемену не мог, все сидели и писали. Причем, когда он возвращался после перерыва, мы успевали написать примерно половину, и, когда мы начинали кричать, что не успели, он говорил:

– А вы пишите, пока будете слушать мою лекцию.

– Как? Ведь надо записывать лекцию!

– Пишите двумя руками. И вообще прекратите эти школьные штучки.

Аналитическую геометрию читал профессор Ефимов, который потом стал деканом механико-математического факультета. Читал он очень приятно, вдумчиво, не торопясь, вообще, так сказать, размышлял на лекциях, что само по себе было очень приятно, но, как выяснилось, читал в темпе, примерно в три раза превосходящем возможности моего восприятия.

Лектора по марксизму-ленинизму я не помню, поскольку, просидев первые 45 минут, я понял, что делать мне тут нечего, и с тех пор больше ни на одной лекции не появлялся. Я даже не могу сказать, кто это был, какая у него была фамилия и т. д. Зато мне невероятно повезло с преподавателем марксизма-ленинизма в группе. Вел занятия некто Туз, но о нем я скажу дальше специально.

Ну и наконец, был физпрактикум.

Итак, первое, что я обнаружил: я не успеваю, слушая лекции, понимать, осознавать то, о чем рассказывается. Я все время «отлетал». Выяснилось, что писать я могу только то, что понял, что у меня вообще не работает формальная память.

Вот если я понял то, что сказано, – я могу воспроизвести, я помню; если не понял – то вообще даже не могу повторить, что он, лектор, сказал. Тем более что у меня все время возникали вопросы. Почему так, а не иначе? Откуда следует то или иное утверждение? Какова структура самого рассуждения? Как приходят к таким-то следствиям и выводам? Почему приходят именно к этим?

Таким образом, когда я понимал, возникало множество самых разных вопросов по структуре: почему это, а не другое? какие основания?.. А с другой стороны, вроде бы появлялись какие-то альтернативные решения. Но пока я вдумывался в сказанное – я отключался от лекции, и, когда я решал для себя вопрос, как же мне отнестись к тому, что было сказано лектором, оказывалось, [что] он [уже] ушел куда-то в другое место, и я тратил очень много сил на то, чтобы снова войти в русло.

Короче говоря, эти лекции стали для меня мукой, и большей муки в моей жизни, по-моему, не было. Начали возникать страшные комплексы. Я начал смотреть, что делают мои товарищи, и увидел, что все они сидят и пишут – пишут в страшном темпе, стараясь не пропустить ни одного слова, пишут так, что уже потом часто не могут прочесть, что они написали, так торопятся, что букв не выписывают. Я так писать просто не умел. Человек двадцать из них уже писали стенографически, другие начали это осваивать. И вообще, в аудитории стоял только скрип – скрип скамеек, по которым двигались задницы, и скрип ручек о бумагу. Когда я потом пытался с ними, с моими товарищами, разговаривать и спрашивал, например: вот было такое утверждение… так?… а почему? – выяснялось, что, во-первых, они себе таких вопросов не ставят, во-вторых, они вообще не могут ответить на вопрос «почему?», а в-третьих, они смотрят на меня немножко как на идиота, поскольку их задача состоит в том, чтобы успеть схватить, каким-то образом запомнить и затем ответить на экзамене. И они работали в этом плане четко специализированно.

Наиболее умные из них, такие как, скажем, нынешний академик-синхрофазотронщик Борис Кадомцев, даже объясняли мне, в чем дело. Они говорили: ты же пришел сюда получить специальность, профессию, а это значит – уметь делать то-то, то-то и то-то, уметь формулировать в математической форме какие-то задачи, затем уметь их исчислить, скажем, продифференцировать, проинтегрировать, и в этом состоит высшее образование. А все эти твои вопросы – «почему?», «каковы понятия?», «как они вообще образуются?» – не имеют никакого отношения к профессии и профессионализации.