Я всегда был идеалистом…

И в то же время – знание и понимание истории, причем полученные из книг. В определенном смысле я жил историей XIX века, а книги Лависса и Рамбо были очень занятной подготовкой к пониманию реальных событий. Почему я все время говорю о них? Наверное, потому, что они во многом повлияли на мое развитие. Это ведь был не учебник всемирной истории, в котором рассказывается о Древней Греции, походах Тамерлана, татаро-монгольском иге, где столетия укладываются в одну-две странички. Нет, это была восьмитомная история одного века, в которой все механизмы – экономические (хозяйственные), политические [и т. д.] – описывались детальнейшим и подробнейшим образом, то есть вскрывались механизмы исторического человеческого действия. Естественно, я сквозь эту призму рассматривал все то, что происходило вокруг. Вся сложнейшая картина исторического анализа XIX века, его уровни, планы и срезы стояли передо мной как живые.

В те годы (и это важно очень четко понимать) существовало неимоверно сильное напряжение классовых отношений. В мальчишеской среде оно проявлялось в первую очередь в драках во дворе. Существовал жесткий антагонизм в отношениях между теми, кто имел свой письменный стол, книги, регулярно ел и за кем следили и ухаживали, и теми, кто жил в подвалах нашего же двора. Подобные отношения проходили красной нитью через мою жизнь, хотя тогда я ни в коем случае не воспринимал их как классовые отношения.

Если, скажем, в моем присутствии кто-то произносил слово «жид» (это встречалось не так часто, как после войны, но тоже было), то я, не раздумывая, бросался в драку. Причем не потому, что я считал себя евреем, – как раз наоборот, у меня было совершенно другое мироощущение: я был советский, русский от начала до конца, – а просто потому, что это выражение противоречило принципам коммунистического, или социалистического, интернационализма.

Вообще, мир идеологии – марксистской идеологии, партийной идеологии, – он каким-то удивительным образом целиком завладел моей душой: я буквально существовал в этой системе идеологических представлений и норм. К нравственно-этическому ригоризму, унаследованному от матери, добавлялся еще этот коммунистическо-социалистический ригоризм.

Чуть дальше я расскажу, какие злые шутки сыграла со мной в университете идеология, совершенно захватившая меня и мной управлявшая.

В то же время было и видение, и понимание как бы подлинных механизмов развития политических событий, но на самом общем уровне, что не затрагивало каждодневных, повседневных отношений между людьми из разных имущественных, социальных групп.

И самое главное – я всегда чувствовал себя ответственным за то, что происходило вокруг, и относился к себе как к продолжателю той жизни, которой жил. Такая активность, или то, что сейчас принято называть активной жизненной позицией, была присуща мне изначально, по рождению в этой семье.

В 1937 году я поступил во второй класс 94-й средней школы Краснопресненского района. Практически единственным моим приятелем в то время был Левка Богорад. Тогда он жил в так называемом четвертом доме правительства – на другом углу Воздвиженки[99], где находится Президиум Верховного Совета [СССР], причем жил он в подъезде, где потом находилась столовая Верховного Совета. Отец его работал в Совете народных комиссаров, и они жили примерно в такой же квартире, как и мы, но на первом этаже. Это по советским меркам свидетельствовало о более низком ранге той должности, которую занимал его отец по сравнению с моим, но, в принципе, мы были детьми из семей одного круга. Свело нас, по-моему, на третий или четвертый день нового учебного года то, что его обозвали жидом, а я врезал тотчас же тому, кто это сказал (был у нас такой парень Гаврилов, сидевший во втором классе третий год), и дальше нам пришлось встать, как римским легионерам или гладиаторам, спиной к спине и драться с огромной компанией мальчишек, которые всегда крутятся во дворе школы. И вот эта драка, из которой мы оба вышли с разбитыми носами, но с чувством выполненного долга, нас и соединила.

– А где находилась школа?

– Она находилась во дворе Нижнего Кисловского переулка, рядом с домом Моссельпрома[100] – ее закрыли во время войны. Когда вы идете от Арбатской площади к консерватории, проходите по Нижнему Кисловскому и поворачиваете налево, на Малый Кисловский, то вот по правую руку вниз и будет эта школа, а дом Моссельпрома остается слева.

Был я тогда влюблен в девочку, которую звали Нина Зайцева. Ее семья жила в бывшем генеральском доме на Никитском бульваре, рядом с домом журналистов, тогда по нему еще ходила «Аннушка» – трамвай «А». Отца ее арестовали и расстреляли, потом отчима арестовали и расстреляли через два года. Мать вышла замуж в третий раз и родила еще одного ребенка, брата Нины, отца которого тоже арестовали и расстреляли позднее. Это одна из судеб женщин того времени – очень характерная: оставались дети, и материальная сторона жизни становилась невероятно тяжелой, поскольку одна женщина тянула оставшихся детей.