Я всегда был идеалистом…

Это был мужик с удивительным чувством ответственности за происходившее в стране. Я помню, что он меня, еще совсем маленького мальчишку, брал с собой и таскал по стройкам Москвы. Он научился читать и писать, когда ему было, наверное, уже за семьдесят, но делал это очень здорово. У меня сложилось такое впечатление, – в основном, конечно, по семейным рассказам, – что это был удивительно интеллигентный русский крестьянин, который вырастил себя от самоощущения и представлений крепостного до ощущения себя хозяином страны, отвечающим за все, что в ней происходит. Про него всегда говорили, что все, за что бы он ни брался, выходило отлично – в силу какого-то очень большого внутреннего чувства ответственности.

Мать была его любимицей, и хотя в доме было принято обязательно работать – полоть, скажем, грядки и вообще все время быть чем-то занятым, – ей он разрешал прятаться за шкаф и читать там книги. Однажды (было это уже где-то в 20-е годы) дед удивил даже ее: он тайно провел за шкаф – а тот стоял углом, и за ним была такая каморка – электричество и повесил маленькую лампочку.

Рася Львовна Щедровицкая (Сольц)

Мать с большим трудом входила в семью Щедровицких. Мне потом казалось, что это все происходило потому, что она не имела достаточного образования и очень боялась бабы Розы[92]. Тем не менее именно она всегда была действительным стержнем семьи, определяла морально-этическую атмосферу в доме. Она, в общем-то, была главным человеком в семье, и нравственные устои нашего дома определялись именно ею. Уже родив меня и моего младшего брата, она окончила медицинский институт и потом всю жизнь проработала микробиологом, став в конце концов руководителем микробиологической лаборатории очень большой поликлиники. Бывая там, я всегда удивлялся той любви, которой она пользовалась среди своих подчиненных, и другого такого случая в жизни своей больше не встречал. И даже после того, как она ушла на пенсию, сотрудницы этой лаборатории, когда что-нибудь случалось, приходили к ней советоваться и решать все свои вопросы. Я уже не говорю о том, что они все эти годы приезжали к ней просто так, без какого-либо повода, – вдруг собирались и ехали к ней всей лабораторией, хотя она уже лет десять как не работала.

Однажды, уже после переезда на Сокол[93], один из моих приятелей сказал мне: «Ты думаешь, мы к тебе ходим? Нет, мы к твоей матери ходим».

Я научился читать года в четыре, и примерно с четырех с половиной или пяти лет чтение стало моим основным занятием. Я читал с утра до вечера и с вечера до утра. Сначала у матери была какая-то своя программа выдачи мне книг, но уже через полгода от нее не осталось и следа. Я читал без разбора: детские книги, взрослые книги, открытые книги, закрытые книги – все, что попадалось под руку. Отец, в общем-то, потворствовал такому чтению: когда он имел свободное время по воскресеньям (а это было очень редко), он брал меня, а потом меня вместе с братом, и мы шли в книжный магазин. Для нас это был праздник, и мы выбирали по книге. Они торжественно покупались и приносились домой. И вот книги и были самым главным, что определяло для меня быт и дух всего дома. С ними могли конкурировать, может быть, только солдатики, в которые я с диким увлечением играл. В тогдашнем моем детском представлении (лет до двенадцати) выше танкиста не было никого.

Георгий Щедровицкий в детстве

По Воздвиженке проходили танковые колонны, идущие на парад. Они начинали идти где-то с ночи, проходили по всей Воздвиженке, по Манежной, выходя на подступы к Красной площади, а какие-то танки стояли еще на самой Воздвиженке. Это были варианты, как я теперь знаю, колесно-гусеничных танков Кристи[94]. Так было в дни праздников. А ведь были еще и тренировки – по два-три раза перед каждым праздником.

Мать примирилась с неизбежным, она крепко забивала окна, выходившие на Воздвиженку, клала там какие-то одеяла, подушки. Но как только раздавался первый грохот, я влезал на окно и проводил там всю ночь. Я мог глядеть на движение этих танков бесконечно. Вообще, более возвышенного образа, чем образ танкиста – в кожаной куртке, с очками на фуражке (тогда еще не было шлемов), вылезающего из люка или влезающего туда, – у меня не было, и когда меня спрашивали, кем я собираюсь быть, то я отвечал: танкистом, и только танкистом.

– «Броня крепка, и танки наши быстры…»?

– Да, я воспитывался именно в этом духе. Но не самолеты, не пушки, не корабли, а именно танки завладели моим воображением. Мы жили в атмосфере постоянных разговоров о войне, и я себя воображал танкистом или даже командующим огромными массами танков. Как я теперь понимаю, мыслил я точно так же, как Гудериан, войну представлял себе как столкновение многих тысяч танков и имитировал их прорывы и охваты в детских играх.