Я всегда был идеалистом…

– Ну как же так? Это же было! Мы сидели в Большой аудитории – в той, где в прошлый раз. Выготский делал доклад. Я его сам не стал спрашивать, а подговорил Травкина: «Травкин, спроси его, как он относится к ленинской теории отражения». Мне самому было неудобно, поскольку я противник, а Травкин вроде бы нейтральный человек. Травкин встал и спрашивает: «Как вы относитесь к ленинской теории отражения?» А Выготский отвечает: «Да отстаньте вы от меня с вашей теорией отражения, я ее не знаю и знать не хочу». Вот прямо так и ответил. Это же все правда, а вы говорите, что клевета. Я рассказываю, как было дело поистине, а вы мне кричите: «Клевета!» – Тут он начинает опять заходиться. – А вы мне кричите: «Клевета!» Так как же вообще быть, если это было все и он сказал: «Не знаю я этой теории и знать не хочу»?

И тут его взгляд падает на сидящего справа в президиуме (он на втором заседании появился) Виктора Николаевича Колбановского, который в те времена был директором Института психологии и редактором книги Выготского «Мышление и речь». Взгляд его падает на Колбановского, и он говорит:

– Виктор Николаевич, подтвердите, что все так и было. Вы же тогда сидели в президиуме, руководили собранием.

Колбановский встает и, бешено вращая глазами, говорит:

– Я ничего не помню, я ничего не помню.

Зал взрывается диким хохотом.

Тогда я говорю:

– Вот, все товарищи слышали, что даже товарищ Колбановский, который был тогда директором института и руководил собранием, ничего не помнит. Какое же вы имеете право заявлять подобное? Думаю, вопрос совершенно ясен. Я человек сторонний, но, как член партии, считаю, что партийная организация должна спросить со своего партбюро и наказать виновных. В противном случае я через райком, горком, ЦК партии добьюсь, чтобы это было сделано. А сейчас, думаю, надо переходить к рассмотрению содержания подготовленного тома Выготского – ведь мы для этого и собрались – и устроить настоящее обсуждение. Я думаю, что у нас здесь найдутся люди, желающие обсудить творчество Льва Семеновича Выготского, а эту историю надо считать законченной, и разбирать ее уже следует в партийном, организационном порядке, а не в порядке академических обсуждений. Клевета есть клевета, тут все ясно.

И под аплодисменты зала пошел на место.

Секретарь пыталась что-то сделать, начала говорить:

– Как же так, тут были возмутительные выкрики…

Но из зала начали кричать (причем очень жестко):

– Хватит! Довольно! Переходим к обсуждению, переходим к обсуждению!

Все попытки устроителей тут что-то и как-то сделать ни к чему не привели. Наконец встал Запорожец и попросил слова для выступления – и ему его дали.

Но самое интересное случилось тогда, когда я пошел на место. Теплов, как всегда, сидел в левом углу у самого прохода, как бы в стороне от всего происходящего. Проходя мимо, я взглянул ему в глаза, а он поглядел на меня и тихим голосом спросил:

– Зачем вам все это понадобилось?

– Ради правды, Борис Михайлович!

Тогда он мне сказал:

– Вы эту правду еще на своей шее почувствуете.

Запорожец выступил очень темпераментно. Он, вообще-то, на редкость плохой оратор: начинает громко, а потом голос у него все стихает, стихает, под конец вообще бормочет себе под нос, да при этом еще поворачивается спиной к аудитории. Вы этого уже не увидите. Но в тот раз он был настолько возбужден – а человек он импульсивный и очень нервный, – что, несмотря на то что он очень плохо говорил, его речь все равно произвела гигантское впечатление на всех присутствующих за счет того эмоционального заряда, который он нес: он весь дрожал. Он рассказывал о значении Выготского для советской психологии, о его харьковском периоде и т. д.

Владимир Зинченко

Через два дня, уже в издательстве, идя обедать, я внизу встретил Александра Романовича Лурию. Институт дефектологии, которым он руководил, размещался в том же здании, внизу, на первом этаже. Лурия подошел ко мне, пожал мне руку и сказал:

– Я вам очень благодарен за прекрасное выступление. Вы вели себя очень мужественно. Я не пошел на это обсуждение. Знаете ли, это вообще мой принцип: собаки лают – ветер носит.

– А вы вообще понимаете, что если бы не случилось этого странного инцидента, то Выготского еще раз закрыли бы?

– Но я не нарушаю своих принципов, – сказал он, немножко помолчав, и пошел к себе в лабораторию.

А еще через несколько дней пришла Лида Журова и говорит:

– Запорожец просил передать тебе благодарность и спросить: если будет организован Институт дошкольного воспитания[70], ты пойдешь туда младшим научным сотрудником?

– Может быть, если работа будет интересная, – ответил я.

Правда, моему приходу в Институт дошкольного воспитания предшествовало еще одно маленькое событие. Приехал ко мне Володя Зинченко и сказал: «Запорожец готов взять тебя в Институт дошкольного воспитания, но только если ты дашь слово никогда не выступать против него, а он вполне доверяет твоему джентльменскому слову».