Я всегда был идеалистом…

Он мне рассказал также, что Челпанов до самой своей смерти сохранял дружеские отношения с Корниловым, фактически изгнавшим его из института и лишившим его дела всей жизни. И больше того, они встречались практически каждую неделю и обсуждали состояние и перспективы развития психологии. И когда Шеварёв спрашивал у Челпанова, почему же он так себя странно ведет, то Челпанов отвечал: «Ведь Корнилов борется со мной из идейных побуждений, и он борется со мной искренне. Поэтому то, что он победил в общественном мнении, изгнал меня из института, не имеет никакого отношения к его личности, его личным качествам и нашим взаимоотношениям». Надо сказать, что Корнилов платил ему той же монетой, и когда Челпанова стали выгонять на пенсию, то он, по словам Петра Алексеевича, приложил много сил для того, чтобы выхлопотать ему персональную пенсию. Вот такими были отношения между этими людьми, и такими были их позиции…

Я должен к этому добавить, что в самом Институте психологии Петра Алексеевича Шеварёва всегда считали добрым, честным и принципиальным человеком; его иногда даже называли за глаза воробышком, подчеркивая тем самым, что он вообще никого никогда не обидит. Я хочу, чтобы вы понимали, как звучало и что означало в устах такого человека то, что он мне рассказывал о жесткости собственной позиции, о позиции его учителя Челпанова, о судьбах этих ушедших людей.

Володя Зинченко как-то, смеясь, сказал мне: «Ну, Шеварёв никогда ничего не создаст и не может создать. Он всякую мелочь обсасывает, читая по-французски, немецки, английски, латински, гречески и еще как-то, до тех пор пока не выяснит все и вся по поводу этой ерунды. И пока он этого не сделает, он не считает себя вправе ничего публиковать. Поэтому-то он никогда ничего не сделает в жизни».

Это была уже совершенно другая культура, совершенно другая философия.

Я по своему положению, ориентации, по групповой принадлежности был в другой группе – в группе учеников Выготского, о чем Шеварёв прекрасно знал. Но это никогда не мешало ему обсуждать все проблемы по существу, у него вообще отсутствовало при обсуждении научной проблематики групповое отношение, отношение человека другой клаки[47], хотя принципы клак он знал прекрасно. Например, он мне говорил:

– Я не люблю учеников Выготского.

– Почему, Пётр Алексеевич?

– Они – как одесские фарцовщики. Это группа, для которой нет истин, для них есть только «наш» или «не наш» – свой, принадлежащий группе, или чужой.

В те годы мне это казалось очень странным, и я всегда высказывал сомнение. Он мне говорил: «Георгий Петрович, поживете – разберетесь».

Надо сказать, старик был абсолютно прав, и я многократно убеждался в правильности его суждений, то есть в том, что группа учеников Выготского живет и всегда жила прежде всего по принципу «свой» или «чужой», и этим определялись их отношения. Проблема содержания, истины отходила всегда на задний план. Она не уходила вообще – она присутствовала, но она была всегда вторичной. Сохранение дружеских отношений внутри группы и борьба против других – вот это все вошло в их плоть и кровь. Они так воспитывались, это было всегда определяющим элементом их групповой культуры. И больше того, они никогда не считали подобную групповщину безнравственной.

Я очень уважал XX, который мне казался очень симпатичным, резким, прямым, открытым, и мое представление рухнуло, было разрушено, растоптано, когда в 1965 году он пришел на ученый совет Института дошкольного воспитания, где обсуждалась докторская Нели Непомнящей, – утверждать или не утверждать. Он выступал против докторской диссертации, ругал ее на совете, а потом отвел меня в угол и сказал: «Юра, вы меня простите, ради бога. Конечно, все, что я говорил, – это ерунда, у нее очень хорошая работа. Но XY попросил меня не пропускать ее, и я не мог ему отказать, потому что в тяжелый 1948 год, когда я пять или шесть месяцев ходил, мыкался, не мог найти работу, он меня взял с большим трудом в свою лабораторию, и для меня его просьба – закон».