Я всегда был идеалистом…

Но это я выяснил, понял позднее, а тогда основное, что я выделял и что меня подкупало, так это то, что Зиновьев очень хорошо понимал все, о чем я начинал говорить, и даже если предположить, что то, что он говорил, и не было им продумано раньше, то оно, во всяком случае, находилось в зоне его ближайшего возможного развития, и поэтому он мог и реагировать, и подхватывать все то, что занимало меня, – ну а мне казалось, что я могу обсуждать все то, что говорил он, и вроде бы достаточно хорошо его понимаю.

Я уже сказал, что я фиксировал различие опыта. Его опыт, практический опыт в первую очередь, был неизмеримо больше моего. И это меня покоряло и подкупало – но мое знание истории и различных ее коллизий было много богаче, чем у него, и этим мы дополняли друг друга…

Мы договорились встретиться на следующий день на факультете, и встретились, и продолжали наши разговоры, и никак не могли насытиться этим взаимопониманием. И с этого момента (по сути дела, с предыдущего дня) стала непрерывно расти моя любовь к нему.

Вот сейчас, обдумывая весь тот период, я могу сказать, что я полюбил Зиновьева и любил тогда в первую очередь «мыслительно», то есть я его любил как со-мыслителя, как человека, который мыслит адекватно моим способам мышления. Я думаю, что в силу предшествующего достаточно долгого духовного одиночества мое стремление найти собеседника и родственную душу (опять же говоря этими банальными штампами) стало настолько сильным, что когда мы встретились и я почувствовал его интеллектуальную силу и созвучность наших представлений, то уже одно это было достаточным основанием, чтобы я его полюбил. И этот запас любви, который формировался раньше в условиях одиночества, – он, естественно, должен был вырасти и найти какой-то выход. И поэтому вполне возможно – я так думаю сейчас, – что мое отношение было обременительным для него. Может быть…

Следующей очень важной вехой в развитии наших отношений с Александром Зиновьевым была защита моей дипломной работы – в апреле 1953 года. Я называю это важной вехой, поскольку именно тогда мы сорганизовались для того, чтобы совершить определенное социальное действие. Пустяковое на самом деле: обеспечить мою защиту, но на пути развития Московского методологического кружка (в его первой форме как содружества четырех человек) это был очень важный эпизод, по сути дела, конституировавший саму группу.

До того времени мы регулярно встречались с Зиновьевым, но нельзя сказать, чтобы очень часто. Я был занят работой над дипломным исследованием, и работа эта была очень напряженной; было много событий довольно сложного характера, я работал одновременно преподавателем в школе, у меня была семья… В общем, много чего разного было по разным линиям, но раз в неделю мы обязательно виделись и обсуждали наши проблемы.

В тот период наши беседы не имели рабочего характера. Это было скорее продолжение мировоззренческих разговоров и взаимное обогащение друг друга представлениями, понятиями из самых различных областей и сфер. Как правило, мы встречались в дни, когда у меня не было школьных занятий (либо в первой, либо во второй половине дня), и устраивали длительные прогулки по московским улицам или бульварам в течение трех-четырех часов, во время которых и обсуждали самые различные темы.

Моя дипломная работа – она для меня определилась, как я уже говорил, где-то весной 1952 года – была посвящена развитию естественно-научных понятий. Я тогда учился в группе философии естествознания (а еще была группа гуманитарных, социальных наук), но меня интересовали взаимоотношения между гуманитарными и социальными науками, с одной стороны, и естественными науками – с другой. И первый вопрос, который меня здесь занимал, – это процессы и механизмы образования научных понятий в этих двух областях. У меня была намечена небольшая программа подобных исследований на пять-восемь лет.

Пока, на этом первом этапе, я прорабатывал в основном понятия из физики и химии, вел сравнительное изучение истории физики и химии (у меня сохранилось огромное количество папок с выписками из разных работ и с набросками маленьких историй развития тех или иных понятий). Основных категориальных понятий, которые меня тогда занимали, было, наверное, три или четыре десятка.

Иногда я начинал рассказывать Зиновьеву о том, над чем я думаю в этой области, но его, как правило, это мало интересовало, и он быстро свертывал обсуждение, переходя на что-то другое.

Борис Андреевич Грушин