Я всегда был идеалистом…

Я начал говорить о нашем отношении к основной идее социализма. Помню, тогда, в первый же день, все время фигурировали два понятия: теория социализма и практика социализма. И обсуждался вопрос о соотношении их друг с другом. Но в марксизме была и другая очень значимая для нас сторона – это методология и логика, заложенная в первую очередь в «Капитале», но и в других работах. А для меня эти другие работы точно так же были неимоверно значимыми – работы по макроистории, работы по микроистории; и все это для меня соединялось понятием «методология марксизма». Я тогда безгранично верил и считал, что ничего более мощного человеческий гений вообще не создавал.

Нельзя сказать, что Маркс был для меня непререкаемым авторитетом, – отнюдь. Больше того, я тогда уже очень четко понимал все дефекты и погрешности социологии Маркса и его социально-политического учения. Я, как мне тогда казалось, отчетливо видел все логические и методологические погрешности его социологических построений, и, в частности (что для меня было очень важным), я очень хорошо понимал, что устранение буржуазных отношений эксплуатации отнюдь не устраняет отношений господства и подчинения между разными стратами, слоями и классами. Отсюда мой интерес к процессам классообразования, отсюда тематика моих занятий. Но к тому времени я уже очень четко понимал, что начинать надо не с этого, а именно с учения о методе.

Такое убеждение сложилось у меня уже в самом начале 1952 года, когда я обдумывал историю своей жизни на философском факультете и перспективы своей работы. Вот именно тогда, в начале 1952 года, я определял принципы моей дальнейшей жизни на длительную перспективу. И тогда я твердо решил, что основной областью моих занятий – на первое десятилетие, во всяком случае, а может быть, и на всю жизнь – должны стать логика и методология, образующие «горячую точку» в человеческой культуре и в мышлении.

Больше того: к тому времени (к лету 1952 года) у меня сформировалась идеология, очень близкая к той, которую потом через два десятилетия сформулировали братья Стругацкие, а именно: я представлял себя «прогрессором» в этом мире. Я считал (в тогдашних терминах), что Октябрьская революция начала огромную серию социальных экспериментов по переустройству мира – экспериментов, которые влекут за собой страдания для миллионов людей, может быть, их гибель, вообще перестройку всех социальных структур…

Но тогда я относился к происходящему как к естественно-историческому процессу, в который я вовлечен. И – определяя для себя, чем же, собственно говоря, можно здесь заниматься, – я отвечал на этот вопрос (опять-таки для себя) очень резко: только логикой и методологией. И в этом был ключ к дальнейшему развитию. Сначала должны быть развиты средства человеческого мышления, а потом уже предметные или объектные знания, которые всегда суть следствие от метода и средств.

И вот в беседе с Александром Зиновьевым я и увидел близость, чуть ли не тождественность наших взглядов и представлений. Тогда же, в первый день нашей встречи, мы, наверное, половину времени говорили о логике, методологии, о перспективах их развития и о связях между ними. И для тогдашнего Зиновьева Маркс точно так же олицетворял собой величайшего мыслителя, и он точно так же, как и я тогда, был убежден, что методы – методы анализа сложных систем, в частности социально-экономических, деятельностных, – были сильнее и мощнее всего развиты именно Марксом и в марксизме.

Я отклонюсь немного в сторону. Сейчас ходят в народе байки, что Зиновьев никогда не занимался «Капиталом», что он на самом деле на одной из пьянок подрядился дать его критику и что якобы (как он это пишет в одной из своих пародийных книг[187]) после этой пьянки он проснулся у меня в комнате, раскрыл глаза и увидел над собой, на полке, поставленные в ряд томики «Капитала» и «Критики политической экономии» – и вспомнил о своем вчерашнем обещании наконец прочитать все это. Повторяющие эту байку могут ведь и поверить в то, что так оно и было в действительности. Но к октябрю 1952 года, когда мы встретились во второй раз и впервые по-серьезному разговаривали, Зиновьев произвел на меня впечатление тем, что очень хорошо знал «Капитал». Мало того: он имел собственные идеи по методу восхождения от абстрактного к конкретному, которые (я всегда так думал и продолжаю так же думать и сейчас) были совершенно новым словом в логике и методологии марксизма, и в этом отношении, как раз вот по этому узкому вопросу (опять-таки я здесь реагирую на распространившиеся в последнее время байки), он имел представления, намного опережавшие представления других людей – или, может быть, намного поднимавшиеся над представлениями других.