Я отвернулась

Я вспоминаю мародерство две тысячи одиннадцатого года в Лондоне. Но это еще хуже. Это как ограбить могилу.

Я не сразу раскусила парнишку. Подумала, что он хороший. Разве он не спас меня от ножа? Но он животное. Совсем как я.

Дальше мы идем в молчании.

— Прибавь шагу, — велит он, когда небо начинает темнеть. — Нужно отыскать место для ночлега. Найти кровать и лечь поспать, иначе нам несдобровать. Сечешь? Это стихи.

— Неплохо.

Он пожимает плечами, как будто ничего особенного, но выглядит довольным.

— Мне нравится сочинять стихи.

Как это сочетается — быть поэтом и красть телефоны у мертвецов? Я не хочу больше оставаться с этим парнем, но он знает местность, а я нет. Приходится быть практичной.

— Гляди, — указывает он вперед.

На холме стоит постройка странной формы, похожая на высокую башню, и вокруг нее никаких других зданий.

— Что это?

— Старая оловянная шахта.

Я слышала истории о таких местах. Меня бросает в дрожь при мысли о несчастных, которым приходилось туда спускаться.

Тим переходит на бег.

— Надо добраться туда первыми, чтобы застолбить место.

Эта штука впереди напоминает разрушенный, высокий и узкий кирпичный дом, почерневший от времени, у которого осталась только половина бокового дымохода, торчащая в небо, как указательный палец. Когда мы подбегаем ближе, я вижу вокруг пучки травы, заросли утесника и обломки кремня.

От этого места по коже бегут мурашки. У меня плохое предчувствие.

— Здесь водятся привидения? — спрашиваю я.

— Не будь дурой, черт побери. Это просто машинное отделение.

— А зачем оно тут?

— Раньше здесь стояли насосы — чтобы откачивать воду из штолен. Кое-какие железяки до сих пор остались, но это лучше, чем спать на улице. Смотри, дождь начинается.

Это правда. Погода снова переменилась. Никак не может определиться — совсем как я.

— Ну, не знаю, — говорю я, спотыкаясь о груду деревяшек и железных прутьев, лежащих на земле.

Парень корчит гримасу.

— Как хочешь. Я захожу.

А затем исчезает. В прямом смысле слова.

— Ты где? — зову я. — Вернись!

Ответа нет.

Наперстянка (Digitalis purpurea)

Говорят, что пятна на ее лепестках — это отпечатки пальцев эльфов и фей. Листья обычно клали в детские ботиночки, от скарлатины. Но соприкосновение с обнаженной кожей может вызывать сыпь, головные боли и тошноту.

Глава 21 Элли

— Вот видишь, — сказала бабушка Гринуэй, когда я пришла к ней на летних каникулах после первого года в интернате. — Я знала, что они от тебя избавятся. Точно так же, как и от меня.

Это был один из ее моментов просветления. Мы сидели в просторной комнате с большими чистыми окнами, выходящими на поля. Вокруг нас расположились пожилые женщины и один мужчина с галстуком в желтый горох, они либо дремали в креслах, свесив головы, либо пялились в выключенный телевизор, будто надеялись, что он волшебным образом оживет.

Когда я только вошла, моя старая подруга делала то же самое, но через несколько мгновений после моего появления заметно оживилась. Ее шея, напоминающая индюшиную из-за складок морщинистой кожи, вздрагивала, когда она говорила.

— Ну как там в школе? На что она похожа? Рассказывай свои новости!

Я вспомнила красно-кирпичное здание интерната над морем в прибрежном городке неподалеку от Эксетера. Остальные девочки проучились там целый семестр, когда я присоединилась к ним после Рождества, и все дружеские компании успели сформироваться. Никто не стремился дружить с новенькой — особенно с такой стеснительной и неловкой, как я. Все они выглядели старше и уверенней, чем мои прежние друзья. В основном они оказались выходцами из богатых семейств: у многих имелись собственные пони, и они разговаривали о «вторых домах» во Франции, Италии или Греции. И только небольшая кучка таких, как я, училась полностью на бюджетные средства. Нас называли «бесплатными» девочками и либо игнорировали, либо дразнили.

— Все в порядке, — ответила я бабушке Гринуэй. В школе-интернате принято скрывать эмоции. Но по ночам в общей спальне я тихонько плакала, уткнувшись в подушку, и представляла, какой бы была моя жизнь, если бы мама осталась жива.

Как же мне не хватало шумной, теплой атмосферы моей прежней школы. Там ни у кого не было ни манерности, ни чванства. Подруги приберегали мне местечко за обеденным столом, вместо того чтобы отвечать с каменными лицами: «Здесь занято». Однако в новой школе было одно преимущество. Там было больше возможностей для занятий спортом, даже для таких, как я, лишенных природных данных.

— Я в хоккейной команде, — добавила я. — И в команде по женскому баскетболу. В запасе, но это уже что-то.

Глаза бабушки Гринуэй стали мечтательными.

— Хотела бы я, чтобы мои ноги снова умели бегать.

И тут меня осенила мысль.

— Хочешь, я вывезу тебя в сад?

Она выглядела так, будто я только что сделала ей подарок.

— Ты хорошая девочка. Я не была на улице с осени.

Это звучало ужасно!