Я из огненной деревни…

Как начали возвращаться — этот немец берет у людей паспорта и несет на стол. Раскатали лист на столе и что-то там карандашом черкает, на бумаге. А кто там знает, что.

Немец, когда забрал все наши паспорта, спросил у старосты по-польски:

— Чи бэндон вольнэ мешканя до пшэноцованя?

— Бэндон. [38]

Как только он сказал это „бэндон“, дак… немец быстро отступил назад два шага, а солдаты начали бить по всем — и по людям и по старосте. У немцев так было договорено между собой. Вместо команды.

Была одна такая молящая калечка, упала на колени, давай креститься, петь. Ничего не помогло…

Я успел выбежать, добежать до речки и вдоль берега пополз. Ранили меня — метров сто пятьдесят отбежался. А жену убили Отец и сестра также там остались на месте, убитые…»

В деревнях Боровики, Окуниново, что около Слонима вверх по Щаре, они провели ту же «акцию» иначе, выборочно. На окуниновских хуторах уничтожение людей началось, когда еще и партизанские отряды не успели организоваться.

Житель Окунинова Иван Игнатович Рубецвспоминает:

«…Начали с того конца, вот как вы ехали, от Слонима, и согнали всех в этот конец деревни. Ходили по хатам, искали, где кто спрятан, даже были старики и женщины, которые не могли идти — их добивали в хате…

Тут один был какой-то… не могу сказать вам, русский или немец, или поляк — ну, конечно, он был в немецком. И вот он спрашивал у населения:

— Може, кто в Германии есть у вас? Може, кто поставку сдал немцам?

И так он несколько семей взял да отпустил. Понимаете? Из этой толпы.

Потом из Бытеня приперся на легковой машине какой-то эсэсовец. Такой рослый, здоровый мужчина. Прекратил — никого никуда. Никаких ни бумажек, ни справок.

Нас отогнали метров, може, на семьдесят от дороги к саду. И перво-наперво положили двоих: одного старика и другого… был оставшийся военнопленный. Их много было в деревне. Не примак, а не было куда деться гражданину. Здоровый такой, до времени работал у кузнеца молотобойцем. Они с краю как-то, наш старик и этот военнопленный, стояли. Взяли положили их на землю и пристрелили тут.

Когда пристрелили, то толпа посмотрела, какое дело — и кинулась кто куда. Но тут кругом сада и кругом деревни сидели засады, пулеметы стояли.

Куда б ты ни пошел, тебя всюду встречало.

Кто утекал — никто не утек.

Я держал дитя, около двух лет было девочке. Меня ранило в руку, сюда вот. Ребенок у меня из рук выпал. Я отбежал метров, може, каких семь-восемь. Такая есть там яма стародавняя. Я упал в эту яму. И вместе упала Девка из Окунинова, да так плотно легла, и я не знал: она живая или нет. Я спросил:

— Маруся, ты жива? А она:

— Жива!

— Молчи тогда, молчи! Если жива — не шевелись. А с этой стороны другая легла, тоже самостоятельная девка. Я не знал, что и она живая. Если б знал, то упредил бы тоже. Когда это все притихло… Они ходили, добивали. Вот подходят к нам. Подходит он и ногой в бок ей как дал. Она стерпела… На меня наступил и пошел к этой. Эту стукнул девчину — она подхватилась:

— А, говорит, паночку, я вам что-то скажу!

— А, ты скажешь!

И матом на нее. Русским матом. И ей из пистолета — в лоб. И пошел дальше.

Наутро приехали немцы, собрали тех, что были ими выпущены, и заставили копать могилу и всех — свезти в яму и засыпать землей.

А вот хутора у нас были, то годом раньше они там людей не расстреливали, а сгоняли одну-две семьи в помещение и поджигали. Жгли живьем. Сколько было хуторов, дак они всех и попалили. По всем хуторам одновременно.

У нас это было двадцать второго декабря сорок второго, а хутора палили зимой сорок первого…»

О трагедии деревушки Боровики мы услышали от Марии Григорьевны Кулак, памятливой и разговорчивой женщины, которая с точностью судебного протокола обрисовала все: и отбор, и расстрел, и собственную уверенность, что мучиться ей довелось за то, что она еще при панской власти, еще подростком полюбила комсомол, Советскую власть, которая была там, где-то далеко, за польско-советской границей, и тогда, в подполье, прятала Сергея Притыцкого [39].

«…Ну, рано встали — видим: окружены, некуда утекать. Сидим в хате, начали они ходить по хатам, выгонять на собрание. Зашли и сказали:

— С малютками! Все с малютками!

Ну что ж, мы собираемся и идем на то собрание.

А нас ставят тут вот, где теперь могила, всех в ряд. И проходит и спрашивает:

— Где монж? [40]

Ну, некоторые говорят: „Вот, стоит“. Дошло до меня, а он, мой Антон, пошел к сестре, за семь километров, пошел молотить жито. А у меня четыре месяца было ребенку. Я так и говорю.

— Когда? — спрашивает он по-польски.

— Вчера, — говорю я (он пошел третьего дня, а я говорю: вчера).

Но нет, не выкинули меня из этого ряда. А потом вызвали активистов, которые за Советскую власть были. Активистов — с семьею, всех.

— Переходите на ту сторону! Дошла до меня очередь.

— Активист Кулак Антон Романович! С родней переходи!

Перехожу я туда с тем дитем. Стою. К партизанским семьям нас всех присоединяют. А пулеметы так стоят все! Те люди — как заплакали! Всякими голосками, как пчелы Они — как косанули! Все!..