Я из огненной деревни…

«…Догнали меня на своем огороде. А приехали они, мои дорогенькие, часов в одиннадцать. У меня было дитя маленькое, хлопчик был. Оно себе спит, а девочка старшенькая присматривала его. Я хотела малого грудью покормить. Потом схватила дитя и побежала. Иду я, а тут соседка моя со своим свекром едет и кричит мне: „Алена, Длена!..“ А уже немцы едут, Машины гудят. Начали люди бежать, и я вижу, вижу: в конце села загорелась хата. Я побежала туда, и свекор мой за мной. А дети мои старшие дома были. Иду я, а машинка такая, серенькая, идет, и в ней два немца в черцых шапках сидят. Около дуба они повернули, въехали в деревню, остановились и побежали. Потом вижу я: на кого-то они винтовки понаставляли. Дак я и закричала:

— Стась, убивают!..

Вопрос: — А деревню они окружили?

— Мамка моя, я ничего не видела. Видела только тех двух. Видела я только, как они винтовки понаставляли.

А мои детки маленькие — все ко мне. Людские дети, говорили люди, позаснули, а мои — ко мне. У меня хлопчик был один полгода, а другой — года три, и еще соседский один, и я с ними ползу, а потом как оглянусь — дак немцы идут за мной. Винтовки понаставляли, идут, идут… Хотелось мне в коноплю доползти. А пули свистят: сюда-туда, сюда-туда… Хлопчик мой старший упал и кричит:

— Ах, мамо, мамо, вон у вас кровь!..

И я уже вижу, что я лежу в песке, и во рту у меня песку много, а потом вижу, что хлопчика ранили, и шапочка с него слетела. И вижу я, что он розовенький был, а уже его губочки желтые-желтые, и говорить не может. А младший, как я с ним упала, дак услышала, как в грудках его захрипело. Прохрипело — и все. Уже и нема его…

А эти пули все свистят. Меня ранили, когда я ползла, дак неизвестно, которая пуля. Сроду я такого не видала, как они — шусь-шусь, сюда-туда кругом меня, а откуда они — я не вижу. Потому что я ползла. А как голову подниму, дак вижу, что те двое идут за мной и все стреляют…

А дальше уже — все: и я не поднялась, и хлопчики мои покончались. Подошел он ко мне, взял меня за руку выше локтя — голова моя приподнялась, — ляп об землю, и кровь из меня течет. И они зиркнули на меня и ушли.

Приподнялась я только, чтоб хлопчика моего через борозду поцеловать, а я уже не в силах…

И вот, вижу я все это — все равно как сегодня, хоть сколько времени уже прошло — как он лежит и шапочка его свалилась…

Слышу я, что хата горит, трещит огонь. Все село уже горело. Потом слышу: соседка маме моей кричит:

— Бабо, они вон туда побежали!

И мама моя ко мне прибежала. Бежит уже она и голосит. А я уже сознания никакого больше не знала.

Потом мать моя и сестры мои говорили, как я его через борозду поцеловать хотела, но никак не могу, не поднялася… Только помню, как меня везли на возу по бороздам, как меня трясло. А они еще говорят, что я сама на воз залезла, потому что они забирали меня, мои братья и мать, и детей моих подобрали. Тут еще одна женщина говорит, что как везли меня с детками, да вон как кровь текла..

А баба одна говорила, что как убивали, дак моя девочка старшая очень просилась:

— А не убивайте, не убивайте меня, у меня ж батьки пет!..

Она была с тридцатого года, двенадцать годков. А было у меня тогда детей четверо, а свекор был пятый, моего хозяина батька, а я уже шестая. Детей всех поубивали, а свекра и меня ранили Они меня за малым богом не убили Я это не знаю, как я не захлебнулась: духу уже у меня не было. Так страшко было, так страшко!.. Особенно, как близко, а он еще подошел да за руку взял меня. Не знаю, за какую руку, може, за етую, потому что я вот так с хлопчиком ползла..

Тогда ж все люди боялись: как немцы в село, дак люди все — из села!..

А у меня, мои дорогенькие, только череп пробили… Одна рана и теперь еще не заживает. Тогда — целый год кости выходили.

Братья мои сделали мне хатку, а потом, как мужик с фронта пришел, дак еще больше построек добавил.

И уже я вам, мои дорогенькие ничего вам больше не могу рассказать. Я неграмотная, а после того, как в меня стреляли, я уже и все растеряла. Это только что у меня хозяин хороший, дак я так уже. После войны у меня еще трое деток. Разошлись дети по свету, а мы с дедом живем. Дед мой уехал сегодня, дома нема.

Вопрос: — А сколько людей убили в ваших Алексичах?

— Я вам, мамка моя, не могу рассказать. Люди рассказывают, что бытто душ семьсот…»

АКЦИЯ, ОПЕРАЦИЯ, ЭКСПЕДИЦИЯ…

Гродненщина, если приехать сюда с Витебщины или с Полесья, выглядит краем полевым, обжитым. Лесные угодья сохранились здесь только вдоль Немана и его притоков. Неманскую Березу обняла Налибокская пуща, а Щара притулила к правому берегу Липичанскую. Уже от самого Слонима вдоль этого берега тянутся, где тонкой лентой, а где и широкими полосами, дубовые рощи. Дальше от русла дубняк смешивается с елью и сосною, сбивается в ладные боры, которые только на подступах к селениям рассыпаются мелкими рощицами или, сойдя на болота, вязнут там и, став карликовыми березниками да сосенниками, чахнут в зарослях багульника-дурнопьяна.