Я из огненной деревни

Одна лишь усадьба восстала из пепла на месте большой деревни. Одна – из двухсот. Простая деревянная хата. Как-то почернела она. Может, от напоминаний о том чёрном горе, на котором стоит? Притулилась хата к белой высокой берёзе. Тянется берёза вершиной в небо, хочет оторваться от земли. В хате часто говорят о былом огненном ужасе, и не проходит испуг у берёзы.

Мальчик, который летом приезжает сюда из Гродно и прогуливается над Неманом, не ведёт под дичку дружков, потому что их здесь нет. Не с кем ему дружить. Чёрный Барс – единственный мальчиков друг. Вернувшись с утренней рыбалки, мальчик занимается в хате каким-то своим делом, с Барсом играет редко.

На пороге хаты стоит хозяйка, тётка Ганна Андреевна Бородавка, пожилая женщина в чёрном капоте и белом платке, завязанном «под бороду». Она похожа на монашку. Изрезанное морщинами лицо, сухие, запёкшиеся губы, тревожные глаза, которые видели так близко смерть.

Смерть стояла над двумя затаёнными в крапиве людьми – женщиной и её мужем. Смерть была в мышастой шинели, в тигровой накидке и зелёной каске.

Такою видела её женщина, и, должно быть, от бабки внук научился представлять смерть именно такой. Он лепит множество фигурок из буро-зелёного пластилина. Фигурки фашистов вытягивает, как будто сознательно, на манер старых готических мастеров, и выходят они из-под его пальцев длинными, словно какие-то человекообразные червяки…

Это – уже в хате, куда мы приглашены, где хозяйка рассказывает.

«…Говорили всё время, что будут бить княжеводцев, но мы всё не верили. И вот однажды моя свекровка встала и говорит:

– Вставайте, уже Княжеводцы оцеплены.

Мы встали, глянули в окно – немцы стоят один от одного, как от стенки до стенки. Мой муж говорит:

– Пойду я куда-нибудь схоронюсь, пойду, будто по резку, коню…

А я у него и не спросила, куда же мне деваться, что мне делать.

Потом я вышла, начала его искать и нигде не нашла. Иду и кличу его тихонько. А он говорит:

– Иди, иди, не останавливайся. Я в крапиве тут лежу. Иди, говорит, к хате, ляг в межу и ползи сюда ко мне.

И я так подползла к нему. Легли мы одно к одному головой и лежим…

И слышала я, лежа в борозде, как шли люди. Одна соседка заплакала, но они не кричали на неё, а что-то ей всё тихонько говорили. А после они зашли к моей свекровке, я слышала, как они брали её, свекровку мою. Потом ещё один немец, как забрал свекровку мою, заговорил по-немецки:

– Пойду фарзухан[38].

Зашёл в хату, посмотрел и ушёл.

Тогда пригнали людей из соседних деревень – брать наше добро, что осталось. Выгнали коров.

Подошла наша корова, стала над нами и чмыхает. А мы боимся, чтоб кто не заметил, чего она здесь остановилась. Потом те люди, что были с лопатами, пришли, отогнали корову, а нас – не заметили.

Антон мой говорит:

– Людей закапывать пошли.

И ещё нам всё не верится. Слышим мы, как из нашей хаты всё берут, как соломорезку взяли на дворе, плуг. Борону искали. Потом уехали, стихло всё снова, и мы думали, что всё уже успокоилось. А после уже – стрельба, стрельба, стрельба!.. И из пулемёта стреляли и так, по одному, и из автоматов. Мы лежим, а потом уже видим – горит, всё горит! Уже наш дом горит, и соседи за нами горят…

Один наш сосед, Ковш Миколай, вечером как-то раньше зашёл к нам и говорит:

– А как будут нас когда-нибудь поджигать, дак я залезу под печь. Подожгут хату, разгорится хорошо, дак тогда в дыму я выскочу и убегу, и всё будет в порядке.

Он так потом и сделал. Когда запалили все хаты, около того дома, где он под печь спрятался, стали немцы что-то говорить. Потому что они так делали: дом запалят и стоят кругом, ждут. Ковш залез под печь, а немцы запалили его хату и стояли. Тогда он выбежал из огня, и его поймали. Это люди рассказывали из других деревень, которые подводчики. На нём были резиновые сапоги, немцы приказали снять их. Стащил он один, стащил другой, и тогда ему сзади в голову выстрелили. Говорили люди, что закопали его в той большой яме, вместе со всеми, но сбоку.

Стояли они около хат, пока всё дотла не сгорит. Как же там усидишь, под тем припечком!..

Все они были в немецкой форме, в плащах, в таких пёстрых, и в касках все.

Было это двадцать третьего июля – как раз сегодняшним днём. Даже и пятница была так же. В сорок третьем…»

Мальчик слушает рассказ старухи, слушает быль пострашнее сказки, а проворные пальцы его машинально лепят долговязых буро-зелёных фашистских солдатиков. Они у пулемётов, они в автомашинах, на самоходках. Им тесно. В каком-то неистовстве саранчи они липнут друг к другу, сцепливаются, слипаются, сплетаются, как змеиный клубок у корча, в колдовском исступлении.

– Это ваш внук? – поинтересовались мы у тётки Ганны.

– Нет, Серёжа – мой племянник из Гродно, приехал на лето.

– А ты, Серёжа, умеешь лепить птиц или животных, или так, обычных людей?

Мальчик молчит.

– Скучно дитяти одному, – старается то ли оправдать, то ли выручить племянника хозяйка.