Я из огненной деревни

На непоследней поляне того болотистого леса, за которым, на самой границе Белоруссии с Россией, должна быть Баканиха, проводник ещё раз втолковал шофёру, куда тут и как, а сам выбрался из машины, пошёл куда-то и исчез. Снова врезавшись в чащобу, «газик» наш и храпел, и ревел, и задыхался, вывиливая по заболоченному после щедрых дождей подобию лесной дороги, а то и прокладывая себе дорогу по целине. Потом товарищ Ващенко, как строго сказал бы кто-нибудь, немного зарвался: рванул в одну подозрительную колдобину с ходу, поревел, подёргался «газиком» и – основательно засел. Как сказал бы кто-нибудь другой, повеселее, – только антенна видна. И тут, как добрый дух-леший, из зелёных недр вынырнул наш проводник. Началось спокойное обдумывание, что же тут делать… Часа через два мы выбрались из ямины, отмылись немного в солнечном после чащобы и тревоги озере Глыба, потом ещё раз врезались в чащобу, ещё раз чуть-чуть не засели и вскорости вырвались всё-таки на большую поляну.

До зимы 1942/43 года на этой поляне стояла деревня. Сорок одна усадьба. А осталась – одна. На пригорочке у леса. А между нами, – потому что мы тут, на своей опушке, остановились фотографировать, – и той усадьбой в низкой долине течёт криница с мостком, на ней и стоят покинуто два бывших коровника и сеновал. Прежде колхозные, поставленные вскоре после войны, а сегодня уже ненужные совхозу, в который влился колхоз. Центр совхоза далековато отсюда – за озером, что сверкающе распростёрлось на юге.

Решайте теперь, что это – деревня или хутор – Баканиха…

Тот, к кому мы приехали, дед Архип Тихонович Жигачёв, был во дворе, складывал у сарая наколотые дрова. Мы уже кое-что знали о нём, однако главное было здесь. Оно началось с дедовых рук – обгоревших когда-то, без пальцев, которые срослись в одно… Да всё ж, дедок подвижный ещё и даже весёлый. Восемьдесят четыре года.

Ему не впервой такие расспросы, и он в хате снял шапку, сел степенно за стол и начал, для разгона сказав:

«…Дайте мне надуматься только…

…Когда был тут пришедший отряд немецкий, то мы были забраны в деревню Мамолю. И утром, в этот же день, как жгли нас, пришли мы в Лопатки, а там смотрим – Заусветье горит. Мы не остановились, пришли в свою деревню. Сюда, в Баканиху.

Как только пришёл я в квартиру – собрались женщины, спрашивают, где мы были? И посмотрю я – уже полицейский побежал через мой двор. И шаровары обматывает вокруг спины: мои шаровары были выброшены в сад. А он уже забрал себе.

И тогда сейчас же команда нам поступила, всей деревне, собраться в одну квартиру. И собрали нас, шестьдесят четыре человека, туда, где теперь памятник стоит. Один полицейский бежал и командовал, чтоб шли все туда. Не на собрание какое, а так просто говорил: «Идите в ту хату».

Нас уже тогда погнали, а тут возчики и полицейские выгоняют наш скот. Угнали за деревню.

Когда мы собрались в одну квартиру, вошёл немецкий офицер и стал осматривать, на ком что надето. Если хороший тулуп или валенки, заставляли раздевать и выбрасывать на волю, а там подбирали возчики. Тогда офицер это взял и попрощался с нами. Говорит:

– До свиданья. Давайте спасибо своим этим партизанам.

А для чего он так сказал, я не понял.

Как только он так сказал, так квартиру закрыли и в два окна бросили к нам гранаты. Гранаты эти сипели долго. Если б такой был отчаянный – их можно было б назад выбросить. Ну, ничего. Взорвались гранаты – много погибло там людей, но отшатнулись все в одну сторону. Тогда из автомата по этой по куче. Когда из автомата бросили стрелять, тогда ещё много было живых. Выбили люди одно окно и начали прыгать из окна. Полицейские стреляли, кто выскочит из окна. Стояли кругом квартиры.

Они подожгли. Потолок обсыпался. Вижу, что мне некуда… С соседом мы напротив этого окна под канапкой спрятались. Ага. Уже они нас не видели. Тогда сосед говорит, Фёдор Лукьянович:

– Посмотрю в окно, может, они отошедши.

Только приподнялся, а ему как раз пулей сюда, в лоб – он назад и свалился.

А я лежу. Потолок уже стал обсыпаться. Тогда я уже вижу, что мне дальше некуда лежать – упёрся в простенки, в окно прыгать, и простенки посыпались. Тогда я в снег – снег был глубокий около квартиры. И сразу у меня с рук кожа долой. Тогда я немножко отполз и лежу. А у меня всё фуфайка со средины горит и горит. Я снегом затру. Немцы ходили. Когда затёр – утих. И они уже отошли все.

Один мой товарищ лежал. Ахрем был Бурнасенко. И его пулей стрельнули. И мелко хватили вот тут по ребру – не очень повредили. Он отошёл к забору, лёг и лежит. И вот немцы, как проходили из оцепления дорогой, увидели, что он шевелится, – пришел один немец и ему в упор винтовкой сюда ударил. Пуля прошла вот так вот. Я подошёл к нему, – после уже, как отошли все, – дак он мне говорит:

– Чего ты тут ходишь, ещё увидят.

Он ещё живой был. Только кровь тут была, ага.

Правда, Пашков был, учитель здесь, отступивши так немного, проползши – остался цел.