Я – инквизитор

Вспышка в памяти, и слово совместилось со значением – я вспомнил! И совсем-совсем по-другому посмотрел на происходящее. А со сцены уже звучал первый приговор:

– Мы, Фиодор, божьим милосердием епископ Сикский, и брат Жан ле Метр, инквизитор по делам ереси благословенного города нашего, славной Алаты, объявляем справедливым приговор, что ты, Агрина, повинна во многих заблуждениях и преступлениях. Мы решаем, возвещаем, приговариваем и объявляем, что ты, Агрина, должна быть отторжена от единства церкви и отсечена от ее тела, как вредный член, могущий заразить другие члены, и что ты должна быть передана светской власти для исполнения приговора. Мы отлучаем тебя, отсекаем и покидаем, прося власть короля смягчить твой приговор, избавив тебя от смерти и повреждения членов…

Одну из фигур подхватили под руки дюжие монахи и потащили к той самой непонятной мне конструкции, которая враз обрела свой зловещий смысл. И только сейчас над площадью разнесся человеческий вой…

Следующие пять часов я запомнил слабо. По-моему, несколько раз меня чуть не стошнило. Каким-то невероятным образом мне удалось сдержаться. Герцог несколько раз одаривал меня красноречивым взглядом, и я изо всех сил старался не упасть в его глазах еще больше. Впрочем, мою зелёную физиономию было трудно хоть с чем-нибудь спутать, и особых надежд я не питал. После увиденного силы покинули меня, и я готов был плюнуть на все, лишь бы оказаться подальше и от герцога, и от этой площади, и вообще от «славного» города Алаты с его проклятым праздником.

Мои невидимые информаторы оказались правы: исполнение приговора никто никуда переносить не собирался. Епископ монотонным голосом зачитывал приговоры, возвышаясь над толпой осужденных, как надгробный обелиск. Для меня оставалось загадкой, почему столько народу не попытает счастья и не ринется на прорыв. Хоть кто-то да уцелеет. Не стоять же, как баран, в ожидании, когда тебя вздернут. Но мои глаза говорили об обратном: люди и не думали что-либо предпринимать, словно завороженные провожая взглядами очередного несчастного, обреченного на муки «великодушными» судьями.

Только человек десять отделались легким испугом – их приговорили к сотне плетей каждого, не делая разницы между мужчинами и женщинами. Судя по радости на их лицах, несчастные оказались несказанно рады «мягкости» приговора. Мне невольно подумалось, а смог бы я на их месте выдержать сотню плетей? Ещё с десяток получили по двести, но и их лица не слишком демонстрировали скорбь да уныние. Следующие получили по той же сотне плетей и галеры, за ними – двести ударов и каменоломни. И лишь когда всех «счастливчиков» увели, началось «самое интересное».

С ужасом и недоверием, граничащим с шоком, я наблюдал, как люди сначала выслушивали свой приговор, затем покорно плелись за типами в балахонах. Дюжие палачи с топорами работали без устали, а магия исправно доносила до зрителей хруст разрубаемой плоти. Остатки людей, как обрезки грибов, сваливали в корзины, которые затем монахи, подсунув под рукоять палку, вдвоем оттаскивали за сцену.

– Дядюшка, нам обязательно на это смотреть? – с совершенно белым лицом и голосом, дрожащим от напряжения, поинтересовалась леди Кэртин, за что, несмотря на ее придирки и скверный характер, я готов был простить ей, если не все, то многое.

– Если не хочешь оказаться на их месте, стой и улыбайся, – жестко произнес герцог.

– Но мы же… – попыталась возразить девушка, но он не дал ей договорить.

– Из той же плоти и крови. А этому все равно, кого кидать на костер.

Сам аристократ наблюдал за процессом истребления себе подобных с бесстрастием хирурга, наблюдающего за операцией. Со стороны королевского павильона больше вразумительных бесед не велось, и было непонятно, как на происходящее реагирует монарх и его ближайшее окружение. Остальной народ на площади словно забыл о существовании языка. Я рискнул снять защиту и окинуть площадь своим особым взглядом. К счастью, никакими воронками и объединением аур пока не пахло – повсюду царил страх, заполнив пространство над головами белесым туманом, невидимым ни для кого, кроме меня. То здесь то там присутствовали вкрапления гнева, кто-то оказался раздражен сверх всякой меры, но того чувства, что объединяет толпу и превращает ее в единый смертельно опасный организм, не было и в помине.