Я грустью измеряю жизнь

Проза

Про Ефима Гавриловича, Настурцию и всё остальное Сказка

Назвали его Ефимом Гавриловичем. Хотели вначале назвать Егором, да имя это набило в то время всем оскомину на зубах. Да что имя, иное и отчество так подкузьмит, что носителю его неудобно и откликаться.

Итак, Ефим Гаврилович — 129. Вы спросите, почему 129? Да потому, что это был трамвай ЕГ-129. Иногда водители, в основном девчата, называли его ласково Ефимушкой, чему он особенно не воспрепятствовал, а ежели когда и погладят его, он против ничего не имел, а даже наоборот.

Вот тут-то и вопрос: может ли трамвай что-либо иметь или чувствовать? Ведь у него, как говорится, Души нет, он как бы предмет неодушевлённый. Вот взять хотя бы какого-нибудь человека, зайца там или кошку, к примеру. В них с рождения, а может, и раньше Душа помещена самим Богом, они существа одушевлённые. Другое дело Трамвай, даже если он и ЕГ-129.

Вот здесь, оказывается, и содержится хитрая закавыка. Дело в том, что если одушевлённое существо обращается душевно к существу неодушевлённому, то последнее само в свою очередь становится одушевлённым. Впрочем, это рассуждение уже Ефима Гавриловича. А он очень любит порассуждать.

Часто Ефимушка перевозит людей умных и читающих, соответственно, умные книги и ведущих умные разговоры. И вот всё это он мотает, мотает на свои индукционные катушки.

Запустил как-то в себя Ефимушка пассажиров, помог им утрястись и в хорошем настроении катит себе по рельсам. Дорога у него прямая, приятно светит солнышко, и он рассуждает себе: «А всё-таки это здорово, я качусь по одним и тем же рельсам, по одному и тому же маршруту, и для меня как будто ничего нового. Я знаю, что за каждым поворотом, за каждым углом и домом, и это будет и завтра, и послезавтра, и так далее, и так далее — всё время… Стоп, машина, а что я сейчас делаю?» — спросил себя Ефимушка. И сам же себе ответил: «Я качусь по рельсам вот в это самое время, — продолжил, рассуждая в некой задумчивости, — я качусь по времени и пространству, в коем нет начала, ибо оно начинается с каждого момента снова и снова и так до…» Трамвай даже оторопело затормозил — и кстати! — потому что какой-то Пёс-лохматей пытался пересечь рельсы, — «…и так до бесконечности и до бессмертия в моём собственном представлении».

И такое возникло у Ефима Гавриловича ощущение прикосновения к тайне, к сокровенному, что оно наполнило его, переполнило и вылилось в трамвайных радостных сигналах: «Тр-тр-тр!»

Утихомирившись, он снова продолжил свои рассуждения: «Я качусь по рельсам в пространстве-времени, позади остаются дома, люди — это как бы прошлое для меня. Но они же живут и продолжают жить сами по себе в своей настоящей жизни. И впереди ещё только будут для меня остановки, дома, люди, но они уже существуют в своём настоящем. И я сейчас и, наверное, всю жизнь существую и буду существовать только в своём настоящем, только оно актуально…»

«Так, так, — в задумчивости постучал по стыкам рельс Трамвай, — актуально, а если неактуально или, лучше сказать, не более чем актуально? Значит, значит, есть только единый поток, есть только всегда, всегда. Нет прошлого, нет настоящего, нет будущего, есть только всегда, всегда, всегда!»

Все последующие дни Ефим Гаврилович жил под впечатлением этого «всегда», и вся его жизнь, каждый миг её стал наполненным и осмысленным.

Но через несколько дней ощущение наполненности стало тускнеть, а вскоре как бы и вовсе исчезло. Всё казалось хорошо: Трамвай шёл по своему пути, перевозил людей, и по-прежнему водители иногда гладили и называли «Ефимушкой». Всё было, но что-то стало как бы потерянным или, ещё лучше сказать, ненайденным, и это рождало неопределённость и подобие тоски.

И вот однажды, хорошее слово «однажды», около одной из последних остановок, уже в самом пригороде, Ефимушка увидел около палисадника необычные какие-то цветы. Они были небольшого роста, жёлто-оранжевые головки-колокольчики с удлинёнными кончиками, покачивались на ветру и казались яркими, чистыми, словно вымытыми. «Вот оно!» — только и подумал Ефим, и генератор его вздрогнул. Он даже не задал себе обычный в этих случаях вопрос: «Как это я раньше их не видел?» Всё это мелочи, всё это не имело значения, он чувствовал, что приближается к чему-то большому и значительному в своей жизни.

Когда Ефим отъезжал от остановки, ему показалось в боковых зеркалах, что головки-колокольчики повернулись ему вслед, и это было для него знаком. Он с нетерпением сделал круг и на этой остановке, весь подобравшись, с некоторой робостью представился:

— ЕГ-129, если угодно, Ефим Гаврилович.

— Настурция, — просто ответили цветы.

— Что, Вас Турция обидела? — участливо спросил Трамвай.

Головы-колокольчики затряслись на ветру в безобидном смехе, и цветы сказали сквозь этот смех:

— Если по-вашему рассуждать, то Турция нас не обидела, может быть, это наша родина, может быть, нас Турция родила.