Я без ума от французов (СИ)

– И я не уверен, что хочу их знать, – Тиерсен прижимается носом к носу Цицеро, лаская его спину. – Так, у меня еще ноет поясница, и мне нужен список того, что нам нужно купить. С этого и начнем.

“Это была плохая идея, очень плохая идея”, – думает Тиерсен, перехватывая канистру. Он уже двадцать минут разливает солярку и все время ощущает легкое неприятное чувство. Нет, он активно участвовал в партизанском движении во время войны и во время полицейской службы делал многое, но все равно сейчас это… по-другому, очень непривычно. Не похоже ни на разделку трупов, ни на убийства на адреналине. Но Тиерсен умеет отвлекаться на практичные мысли в моменты сомнений, и теперь думает о том, где стоит чуть перешить легкий трикотажный костюм для большего удобства, и о том, что ему надо обзавестись сапогами помягче, какими-нибудь вроде тех, что носит Цицеро, только не с этими ужасными загнутыми носами. Его одежда – не та, которую покупал Тиерсен – была вся как на подбор удобна для подобных дел, и от этого щекотно и чуть неуютно проходит по плечам.

Но когда Тиерсен встречает Цицеро у выхода, становится немного спокойнее. Наверное, сам Тиерсен никогда бы не сделал ничего подобного, но вдвоем – легче. Короткий поцелуй через плотно стянутые маски – и можно поджигать и закрывать двери. И, чуть не споткнувшись о лежащее прямо на асфальте тело, Тиерсен старается не задерживать на нем взгляд – череп пробит до торчащих мокрых обломков кости, и небольшой ломик валяется рядом, наполовину в поблескивающей пленке подсохшей крови. Но касание пальцев в перчатке успокаивающее, и Тиерсен кивает, быстро шагая вперед. Он привыкнет к этому.

Тиерсен просыпается с тяжелым стоном, открывая глаза и тут же снова жмуря их болезненно. Он уже не знает, выспится ли когда-нибудь, но ничего не способствует этому, ни жесткая кровать, ни толкающийся во сне Цицеро, ни кошмарные сны. Тиерсен садится в постели, и сквозь жалюзи – легкий, едва занимающийся свет. Он уже и забыл, каково это – просыпаться в нормальное время. Хотя бы после рассвета. Цицеро тоже приподнимается, сонно щуря глаза.

– Что-то не так, Тиерсен? – касается влажной спины и кладет подбородок на плечо.

– Доброе утро, – мрачно отвечает Тиерсен, удерживая слабую дрожь по всему телу.

– Ты совсем с ума сошел? Такая рань! – Цицеро зевает и снова ложится, подтягивая одеяло.

– У нас есть дела, раньше начну – раньше закончу, – Тиерсен поднимается и разминает плечи. Находит сигареты и зажигалку в кармане куртки и закуривает, ежась от прохлады. – У нас еще осталось пиво? – он не пьет много и обычно не пьет по утрам, да и, в любом случае, это не помогает, но сейчас очень хочется.

– Посмотри в холодильнике, – Цицеро кутается в одеяло и смотрит на Тиерсена внимательно. Он понимает, что с ним происходит, и знает о кошмарных снах, наверное, все, что может знать человек, но, увы, тоже не умеет с ними бороться.

Тиерсен открывает пиво и садится за стол, отпивая и потирая виски. Цицеро выбирается из постели и подходит к нему, обнимая сзади за шею, голый и теплый.

– Иди в постель, – Тиерсен старается, чтобы его голос звучал обыденно. – Я допью и тоже приду.

– Тиерсен уверен?

– Да, я пока перепишу кое-что.

Цицеро пожимает плечами и снова ложится, взбивая подушку. И, кажется, скоро засыпает. Тиерсен не думает об этом, он перестает чувствовать себя “здесь” сразу после того, как теплые руки размыкаются на его шее, и ему сразу становится очень холодно.

Последние месяцы Дева Мария была частой гостьей в его снах. Она больше не принимала тот ужасающий облик, но Тиерсен все равно не хотел разговаривать с ней. Сначала она еще спрашивала, почему, и Тиерсен пытался отвечать, сам не зная толком, но это все равно превращалось в диалоги, и теперь он просто садился на то, что было под ним, закрывая глаза. И такие сны были долгими и напряженными, в них он не отдыхал вовсе. Но Дева Мария будто понимающе относилась к этому, для Тиерсена на берегу какой-то реки – оставалось надеяться, что хоть не Иордана, – у которой они обычно находились, даже была будто приготовлена отдельная скамья, но он все равно сидел на земле или траве, скрестив ноги и не открывая глаз. Иногда Дева Мария, сидевшая на своей скамье, пела негромко на незнакомом языке, и тогда Тиерсену очень хотелось зажать уши, но это болезненно напоминало другой, не его жест, и он удерживался, довольствуясь тем, что ничего не видел.