И вспыхнет лед (СИ)

Вездесущий Шмелев стоит на крыльце парой ступенек ниже и вопреки обыкновению не выглядит обыденно-нагловатым, скорее растерянным. И Вике вроде бы (разумно же?) нужно вежливо-холодно отказаться, но...

— Поздно уже, — долетает вдогонку.

Оправдывается будто. Перед собой? Перед ней?

— Проводите, — очень естественно кивает Вика и торопливо шагает с освещенного крыльца в душные летние сумерки.

Сутулые фонари светятся апельсинно-оранжевым; влюбленные парочки где-то на заднем плане обозначены смутными тенями.

Вика не помнит уже, когда ей было так... просто. Наверное только той ночью в салоне автобуса, где была сонная тишина, разноцветные мармеладные мишки в хрустком пакетике и разговоры ни о чем и обо всем на свете.

А сейчас она, скинув туфли, сидит на прогретом за день бортике у фонтана, слушает очередные байки Шмелева, забыто-искренне смеется и просто чувствует себя живой.

Вика уже не помнит, как это — гулять по расцвеченным огнями вечерним улицам; держать в руках подтаивающее шоколадное мороженое; обсуждать что-то забавное и совершенно-не-деловое; просто дышать.

Самое странное — рядом с нахальным насмешником Шмелевым, который младше ее на страшно-сколько-подумать лет и с которым у них априори ничего не может быть.

Несовместимость зашкаливает.

— Что-то засиделись мы, поздно уже, а у вас выезд завтра, — Вика мажет взглядом по циферблату наручных часов; поднимается и тут же, ойкнув, непроизвольно хватается за плечо Шмелева. — Черт, мозоли натерла...

Гольфстрим в груди накрывает цунами.

Шмелеву больше всего сейчас хочется придержать ее за талию, прижать к себе крепко-крепко и больше не отпускать.

Что за наваждение, твою мать?

Виктория Михайловна тем временем переворачивает вверх дном содержимое крохотной сумочки, раздосадованно и как-то беспомощно чертыхается:

— И пластыря, как назло, нет...

— Я сейчас, — мигом подрывается Кузьма, лихорадочно вспоминая, где тут ближайшая аптека. Вика успевает только растерянно моргнуть: Шмелев, перемахнув через бордюр, скрывается в надвигающейся ночи.

— Спасибо, вы меня просто спасли.

Виктория Михайловна с неизменной тщательностью заклеивает пластырем закровившие ранки, а Шмелев успевает одновременно подумать о двух вещах: о том, что у нее охренительно красивые ноги, и о том, что понятия не имеет, как она сможет добраться домой. Нашаривает в кармане смартфон.

— Я вызову вам такси.

Виктория Михайловна благодарно кивает — в дождливо-зеленых горячими волнами плещет растерянность.

Со следующим матчем Шмелев пролетает как фанера над Парижем — также стремительно и без шансов. Травма, полученная в прошлый раз, дает о себе знать: ВасГен, качая головой, чиркает на листочке какие-то указания и до игры не допускает.

— Извини, астронавт, на этот раз придется побыть зрителем.

Побыть зрителем ему приходится вместе с Каштановой: уже по традиции устраиваются у фонтана; на экране Шмелевского смартфона — самый разгар игры "Медведей" и "Викинга". Кузьма, только чтобы удобнее было держать телефон, устраивает вторую руку возле тонких плеч — Каштанова, сосредоточенно глядя в экран и кусая губы, кажется, ничего не замечает.

— О господи, неужели, — выдыхает только, едва звучит финальный сигнал. Напряженная битва завершается с почти невероятным исходом — 3:4 в пользу "Медведей"; трибуны гудят.

А значит, случилось почти что невозможное: команда все-таки выходит в плей-офф.

Несколько секунд недоверчиво-радостно смотрят друг на друга; поднимаются синхронно. И только почти коснувшись точеных плеч, обтянутых тонкой шелковой блузкой, Шмелев приходит в себя.

— Простите, я... Просто... даже как-то не верится...

— Ничего, бывает, — невозмутимо-ровно роняет Каштанова.

И в самом деле, совсем ничего.

Кирпичные многоэтажки тают в чернильном полумраке; пахнет пыльным асфальтом, бензиновым смогом и ночными цветами. Шмелев, стоя у подъезда Виктории Михайловны, в очередной раз ощущает себя каким-то школьником — с этими прогулками по вечерним аллеям, посиделками у фонтана, провожаниями и подчеркнутым мыничеготакого.

Снова чувствует себя идиотом.

— Так вот на кого ты меня променяла. Что, Викуля, на молодняк потянуло? Или это уже от отчаяния?

У стоящего перед ними мужика — дорогущий костюм, брутально-киношная небритость и противная до ломоты у скул ухмылка.

Вика замирает, будто резко споткнувшись.

— Вы извиниться не хотите, нет? — в присущей ему манере встревает Шмелев, замечая, как каменеет лицо Каштановой.

— Отвали, щенок, не видишь, взрослые разговаривают, — цедит презрительно мужик, даже не повернувшись.

— Что ты здесь делаешь? — отмирает наконец Вика, до боли выпрямляя спину.

— Встречный вопрос можно? Что это на тебя нашло, дорогая? Что, материнский инстинкт взыграл?

С лица Виктории Михайловны разом сходят все краски; в глазах — леденеющая яростно боль.

Шмелев, может быть, простил бы этому нагло ухмыляющемуся типу "щенка", откровенное пренебрежение и грязные намеки; но эту боль, стынущую сейчас в дождливо-зеленых — ни за что.

Хруст под его сжатыми в кулак пальцами — совершенно недвусмысленный; ответный выпад проходит лишь по касательной.