И. Полетаев, служивший швейцаром

— Гриша, ну как я мог спать, когда я пришел к ней жениться, а она мне подложила махровую свинью!

Полетаев уже пятые сутки жил у Застудина. Ощущение у него было, что поселился он прямо в бане — так горячо, так яростно, так весело, так страстно принимал его приятель. Но на шестое утро будто отключили горячую воду.

— Ты бы, брат, подыскал себе комнатенку, — Застудин отвел глаза, — а то я с одной дамочкой…

— Дамочкой? — удивился Полетаев. — Подыщу. Сегодня же подыщу…

* * *

По Любиному лицу он понял: еще ничего не знает.

— Эмка скоро приедет? — страхуясь, уточнил он.

— Я ей звонила, мне тут мобильный телефон брат с Самары подарил, сказала, что у нее за дом неплочено, она говорит, у меня большая радость, приеду в воскресенье, расскажу и за все заплачу. — Люба достала из кармана передника телефончик и показала Полетаеву. — Во, гляди, до чего люди-то додумались!

— Поздравляю. — Полетаев мельком глянул на приборчик, мысленно прикидывая, сколько времени осталось до воскресенья. Два с половиной дня. Всего-то.

Он прошел мимо огрызка подсолнуха. Здесь покоится швейцар. Прости, старик, что не давал тебе на чай.

Наклоните голову, господин Полетаев, а то опять ударитесь. Спасибо, сэр. Хотя Полетаев никогда не клонил головы! Гм. Прошу без скепсиса, сэр. Гм. Гм. Прошу… Полетаев поставил чемодан в угол, сел на кровать, вытянул ноги. Сколько осталось в кармане? Он пересчитал деньги. Мда. Если фальцет расскажет Эмке про странную ночную встречу и Эмка заставит Полетаева платить за летнее проживание… Нет, придется и отсюда удирать тайно, в ночь на воскресенье.

— Люба! — крикнул он, встав и выглянув во двор. — Молочка не осталось?

— Осталось! — Она тоже высунулась из дверей хозяйского дома. — Иди попей!

Когда Полетаев в детстве болел ангинами, мама всегда поила его горячим молоком. Где ты, мой островок детства? Куда уплыл? К кому?

На тонкой долгой нити качался паук, Полетаев, проходя, хотел его сбить, но не стал: пусть себе раскачивается, тоже ведь божья тварь, все мы на своих нитях раскачиваемся, раскачиваемся, но я, кажется, господа присяжные заседатели, уже сорвался и лечу. На то вы и Полетаев. Несмешно, сэр.

— Так будешь молоко-то? — крикнула снова Люба. — А то мне надо за хлебом, а Тимофей к соседям ушел, хочу дом закрыть.

— Иду!

— Давай, давай.

— Ты зачем подсолнух срубила? — беря стакан с молоком, спросил он Любу. — Чем он тебе мешал?

— Так весь был объеден, чего лысому-то стоять.

— А…

— Серо-то как седня, — говорила, зевая, Люба, — гляди дождь зарядит, а по телевизору раннюю осень обещали, во как… И Тимофей с утра злой.

Полетаев вдруг услышал свое сердце: оно стучало неровно и громко.

— …У соседей всю картошку воры повыкопали и последние помидоры ночью сняли, чего творится, стыд.

Неровно и громко.

— Спасибо, — он возвратил Любе стакан. — За хлебом тебе не сходить?

— Да, нет, мне там с бабами надо повстречаться. Собранье у нас.

— А чего?

— Да шутю про собранье, так, языком почесать и на душе легче. И телефон покажу им — пусть тоже купят. Правда, дорогой больно. Но наторгуют капустой да картошкой, вот и подкопят.

— Наторгуют.

— Покалякаешь про то про се — и сердцу славно.

…Страх пополз по спине, потек длинными щупальцами по ногам, холодный осьминог обнимал его, сжимая все крепче, тянул вниз, и он, сидя поджав колени, потерял равновесие, и тело его стало тяжело сползать с края обрыва. Свинцовые рыбы низких облаков плыли над застывшей рекой. Из гигантской раковины тускло светил белесый глаз ледяного солнца. Жестокие объятия осьминога не ослабевали, руки и ноги одервенели, окаменевшее тело, казалось, ему больше не принадлежит, а голова, свесившаяся с обрыва, беспомощно колыхалась, и потоки равнодушного ветра шевелили остатки когда-то пышной шевелюры…

— Господин Полетаев, четыре часа, а вам к графу нужно не позже половины седьмого!

Полетаев не смог пошевелиться. По его лбу полз коричневый муравей.

— Или вас уже нет?

Муравей дополз до виска, спустился, как бесстрашный альпинист, по отвесной щеке и начал осторожно, щекоча кожу лапками, пробираться к ушной раковине.

— Аааа! — заорал Полетаев, вскакивая. — Я тебе заползу! Я тебе! — И он смахнул муравья.

— Выходит, вы еще живы, сэр, не так ли?

— Так ли, — произнес Полетаев вслух, — но даже если в качестве Полетаева я уже и мертв, я все равно не позволю проникать в мой бессмертный мозг всяким там муравьям, ибо мы — гении человечества!

Вы готовы, сэр? Граф ждет.

Но граф не ждал. То есть вполне возможно, кого-то где-то он и ждал, но не Полетаева и не в половине седьмого. Или мы договаривались на другое время? Памяти никакой нет, нужно все записывать. Если бы вы, сэр, даже сделали на бумаге соответствующую запись, сия бумаженция все равно осталась бы в папке Берии. Понял.

Было уже начало восьмого. Бутылку самого дешевого коньяка в целлофановом пакете Полетаев положил на скамейку, сел возле и закурил.

Да, в половине восьмого. А может, и в половине девятого.