И. Полетаев, служивший швейцаром

— Почему ты решил, что он пенсионер? — Она плавала в лирическом тумане, (потоки сладостной неги, так сказать…).

— А кто ж он по— твоему?

— Он, может, не пенсионер, а пионер, — хихикнула она кокетливо (…ну так и стекали с ее обширных плечей, словно…).

— Ну, этот пионер, а не пенсионер, он что слепой?

(…голубые струи каменного фонтана.)

— Какой пионер? Ми-лый, а?

(В Италию бы сейчас.)

— Не пионер, а пенсионер, — сказал он с тяжелым вздохом. — А возможно, и наоборот. (И в моей жизни все наборот, сделал неожиданный вывод Полетаев, стою вот тут, а плюнуть бы на голову этого…)

— Так слепой он или не слепой?!

— Кто? — удивилась драматургиня, очнувшись. — О ком ты, соколик мой ясный?

(… пижона, подъехавшего на белом лимузине.)

— Да так, — Полетаев опять вздохнул, — Гомер, кажется, был слепой.

— Не кажется, а был.

— Откуда ты знаешь?

— Не дури, не дури, — ворчливо сказала драматургиня материнским тоном, — я все знаю, я даже знаю, что ты…

— Я гений, — Полетаев шмыгнул носом, — но от моей гениальности у меня только горе горькое горемычное.

— И со мной? — то ли немного обиженно, то ли слегка игриво спросила она.

— С тобой, — Полетаев совсем сник, — счастье, конечно.

Свинцовые перила, свинцовые облака, свинцовые голуби, кругом теперь одни Миши Свинцовые.

— О чем задумался, мой пупсик?

— О тебе, дорогая, о тебе.

— И что же ты обо мне такое думаешь?

— Я думаю, что мы прекрасная пара.

И тут она как-то протрезвела. Ушла с балкона в комнату, захлопнула полы халата, равнодушно переставила бледную японочку с подоконника на книжную полку, а двух птичек пересадила с полки верхней на нижнюю. Полетаев, пригнув голову в проеме балконной двери, испуганно наблюдал за нею.

— Так когда же? — наливая ликер, вернулась она к неприятному разговору. — Ты хочешь, я гляжу, угробить моего супруга?

— Через три дня, — промямлил Полетаев, — нужная сумма будет. Клянусь. Честное пионерское. — И, выпрямившись, ударился головой, продолжающей лысеть, господа, о низкий дверной проем.

Впрочем, какое-то странное безразличие охватило его. Какая разница, поставит или не поставит его пьесу "Рога" подающий большие надежды режиссер, и кому подает он эти большие надежды, тоже не волновало, и аплодисменты звучали уже как бы совсем далеко и от их осеннего шелеста становилось только муторнее на душе.

— Как там моя пьеса? — уходя, все-таки поинтересовался он, преодалев равнодушие. — Может, мне с режиссером познакомиться, чтобы процесс пошел быстрее?

Как в тумане, поплыли японочки, как во сне, запорхали унылые птички, закружились виньеточки, вазочки и цветочки, засветились все неприятным серо-голубым светом. Медленно повернулась к Полетаеву драматургиня.

— Процесс идет, — нехорошо засмеялась она, и по ее искусственным зубам заскользили розовые тени. — Голубь ты мой ясный.

* * *

…Заскользили розовые тени, а зубы становились все больше, Полетаев отшатнулся: голубой упырь стоял перед ним, и по его зубам стекали струйки кр… кр… Кар! Раздалось из угла.

Каршмар какой, у нас уже и людей едять, зашептала горбатая старушка, появившаяся неизвестно откуда, а они глядят, запричитала она, крестясь и отбегая в тот угол, откуда доносилось сдавленное карканье. А упырь приблизился к Полетаеву, вытянул костлявые руки, изогнул голову, норовя впиться Полетаеву в шею… Аааа! Это муж драматургини! Это муж драматургини! Полетаев отбежал к противоположной стене.

Сердце его бешено стучало. Старушка вдруг выскочила из угла, подпрыгнула, затрясла лохмотьями и мышью юркнула под ведро, в котором плавала дохлая канарейка.

Уф. Разумеется, это был только сон, господин Полетаев, можете спокойно открыть глаза. Откройте глаза! Боюсь. Откройте глаза, вам говорят, чтоб вас! Ааааа! Полетаев снова зажмурился и залез с головой под одеяло. Где я?

Он спал на диване в какой-то вроде знакомой, но чужой комнате (впрочем, у него и не было своей), по блеклым обоям цвета детской неожиданности (всегда, впрочем, ожидаемой) ползали две толстые мухи, на двери голая девица с американской улыбкой демонстрировала то ли джинсы, то ли обтянутый ими свой фотогеничный зад. А в кухне что-то бодро булькало и мужской голос, кажется знакомый, знакомый? да! напевал: "Украли любовника в форме чиновника и съели в лесу под бананом!" Полетаев, дрожа от страха (ведь я трус, я страшный трус, я боюсь гриппа, о других заболеваниях, которых я боюсь, я боюсь даже говорить, я боюсь Эмки, драматургини, мужа ее упыря, боюсь умереть и жить боюсь, господа, я боюсь, что всего боюсь и так далее и так далее), робко кашлянул.

— Очнулся, подлец?! А!

— Застудин!

— Уже завтрак подан, а ты все трели пускаешь.

— Встаю.

(Застудина, пожалуй, тоже побаиваюсь.)

Одна муха слетела с обоев и, сделав несколько ровных кругов над головой Полетаева, впилась в накрашенные губы плакатной девицы.

— Слушай, Гриша, как я к тебе попал? — сидя за кухонным столом, поражался Полетаев, не без ужаса (алгоголизма тоже сильно опасаюсь) взирая на батарею пустых бутылок.

— Четыре, две и восемь пива, — Застудин с виртуозностью Мессинга прочитал его мысли. — Встреча была для обоих случайная.

— Ни черта не помню.