И. Полетаев, служивший швейцаром

Вчера муж драматургини спустил Полетаева с лестницы, впрочем, так вежливо говорится — спустил, а на самом деле просто столкнул, не кулаком даже, мощным бедром— р-рр-раз! — и душа Полетаева увидела сверху, как тело Полетаева в поношенных джинсах и красной клетчатой рубахе покатилось красиво, как в кино, по каменным ступеням пока не распласталось на площадке, а потом свернулось и замерло, точно божья коровка. Рядом, подпрыгнув жабой, упала кожаная папка Берии. А сверху — прямо на полетаевскую уже начавшую лысеть голову — рухнула пьеса "Рога", аккуратно завернутая и перевязанная бечевкой, как торт.

Не хочу просыпаться. Полетаев опять залез под простыню. Его толстые детские губы дрожали.

Но муха гудела настырно. Но в пустом желудке взбунтовались соки-воды. Но сегодня нужно было обязательно стаскаться к метро и продать оставшиеся Эмкины побрякушки. Но мама-гинеколог, награжденная за свой труд многими почетными грамотами и даже денежными премиями, ждала возвращения сына-гения, а не сына… кого? А кто я? Кто? Нет, не буду вставать. Умру голодной смертью.

Полетаев все-таки поднялся, спустил худые ноги с кровати, взял сигаретку. От гадостности сигареты натощак стало как-то приятнее. Так сказать, кирпич на кирпич.

И тут его осенило: а ведь можно жениться на иностранке! И стать у нее милым тихим садовником! Ха! Милая мама, твой сын пишет тебе из Парижа, где живет счастливо вместе с женой и где вот-вот поставят его великую пьесу "Рога"!

Зазвонил телефон. Меня нет дома, ясно, товарищ?

А не брякнуть ли, кстати, классику Лиходеенко?

Нет, сначала позавтракать. Позавтракать, сбегать продать Эмкины кольца-серьги, выпить чуток пива и позвонить классику Лиходеенко.

— Евгений Сергеевич? Это говорит И. Полетаев. Я молодой драматург, мне посоветовали показать вам мое произведение, ваше мнение для меня, ваши заслуги для меня, ваши труды, ваше слово, а уж ваша помощь!!!!!!!!!!!!!!!!!

"Я буду вместо вместо вместо него… ла ла ла ла ла…" Когда? В пятницу? Прекрасно. Найду, найду, найду. Заранее благодарен, заранее польщен. То есть не я польщен, но благодарен я. Родись я джазистом преклонных годов и то без усердья и лени, я пьесу "Рога" был поставить готов, а публику всю — на колени! Да ты поэт, Полетаев? Без сомнения, сэр, но почему вы, собственно, со мной на "ты"? О, вы поэт. Я — поэт, сэр. Вы парите на крыльях, сэр, с чего бы? У меня появилась надежда. Причем не Бабкина. Впрочем, что не Бабкина — жаль. По голосу судя, Лиходеенко человек интеллигентный, не то что эти проходимцы… Понял, понял. А интеллигентный человек если прочитает, то обязательно… А если нет, сэр? Тогда — в Париж! Или женюсь на Эмке из сострадания. То есть, как я понял, одно из четырнадцати? Вы правильно меня поняли, сэр.

Он позвонил Эмке. Нетути. Значит, в деревне, ведет длинные беседы с Любой о ценах и мужиках, а потом снова о мужиках и о ценах. А Люба слушает, открыв рот, а потом плюет на грядку, приговаривая: "Слаще вырастет, тьфу!"

Деревенский автобус раскачивался и плыл, не касаясь колесами шоссе, серебрилась листва, колыхалась трава по обе стороны бесконечной дороги, белое стадо рассыпалось и стекалось вновь, едва рассеивалась за автобусом пыль. Полетаев полудремал-полусмотрел в окно. За следующим поворотом уже начиналась деревня Любы, и бабы с корзинами заранее, как водится на Руси, повскакали со своих ободранных сидений и сгрудились возле передней двери. На стекле кабины улыбалась неровно наклеенная певица. И старик какой-то поднялся, что-то пьяно бормоча, и Полетаев с удивлением различил в его бормотании немецкие слова. Автобус резко приземлился, то бишь затормозил, бабы попадали друг на друга, добродушно переругиваясь и хохоча.

Выходя, Полетаев сунул скомканные рубли в заскорузлую ладонь водителя и мельком на него глянул: это был тот же шофер, что возил в деревню хлеб. Один глаз, так сказать, на нас…

* * *