И. Полетаев, служивший швейцаром

— Моя мать, знаете ли, была сумасбродной женщиной, отец ее, мой покойный дед, известный в Петербурге врач, хотел ее выдать замуж за весьма приличного и всеми уважаемого юриста, шел девятнадцатый год, разруха, черные кожанки, и в это самое время моя мать внезапно исчезает, то есть, как вы, наверное, догадались, мой юный друг, исчезает не одна, а с каким-то подозрительным субъектом, у которого были завиты кончики усов, как у этого… этого… у Дали, да у Дали. И вот, безутешный ее отец, то есть мой покойный дед, перестал принимать пациентов, лежал на диване и рыдал, да, да, сильный, высокий, мы все в деда, глядите, — он встал и точно во сто крат увеличенный оловянный солдатик, прошелся по комнате, — сами видите, породу не скроешь! — и, проходя мимо стола строевым шагом, быстро налил рюмку коньяка и, причмокивая, выпил. — Да, и вот так он лежал и рыдал, она, как впоследствии выяснилось, от всех скрыла, что негодяй обрюхатил ее, Александра Сергеича словцо, а?! обрюхатил и скрылся, испарился, как сон, как утренний туман, и, что же вы думаете, моя покойная матушка уехала в Москву, устроилась учительницей, благо беременности ее пока не было видно, сняла жалкую комнатенку на чердаке… Это она! — Он опять встал, опять промаршировал к столу, налил коньяка и на этот раз не причмокивая, а морщась, опрокинул рюмку себе в рот. — Это она!

Дочь прекрасного врача, красавица, балованная, капризная! — По лицу его пробежала легкая судорога. — Но всему свой срок, живот уже на нос полез, директриса школы вежливо просила ее вон, и вскоре матушка родила. Помогала ей какая-то сердобольная старушка, у нас на Руси таких немало, — он сел и смахнул набежавшую слезу, — и вот однажды, когда она кормила грудью младенца, а второй младенец…

— Как? — удивился задремавший было Полетаев. — Был еще и второй?

— Ну… — замялся рассказчик. — Это, так сказать, совсем другая история. — Он вновь выпил, уже не вставая. И сморщился, как ребенок от рыбьего жира. — И вот, когда она кормила меня грудью, а было, знаете ли, такое свежее московское утро, круглые влажные хлопья танцевали за окном ля-ля, ля-ля, матушка кормила, а безутешные слезы катились по ее бледным щекам, и тут — вдруг! — открывается дверь! — и на пороге, — он поднял торжественно руку, — сама грррррафиня!

— Кто?! — поразился Полетаев, потерявший нить сюжета.

— Грррафиня !

— Графиня?

— То есть бабушка вашего покорного слуги, — он встал и чинно поклонился Полетаеву, — проходимец-то с завитыми усами был никто иной, как граф Лиходеенко. Так-то. Старуха, увидав прелестных малюток…

— Так вы — граф? Настоящий?

— Еще какой! Самый настоящий, урожденный! — Он кокетливо махнул ладонями — ах, мол, какие пустяки. — Но вы не дослушали! Так вот, старуха-графиня умилилась, обняла младенца, то есть меня, расцеловала в маковку и велела высечь своего вечного недоросля розгами, а потом сыграть свадьбу.

Только сейчас Полетаев заметил, что со стен надменно на него взирают молодые мужчины в белых накрахмаленных воротничках, которые казались ненастоящими, впрочем, и усы мужчин, аккуратно подстриженные и бородки их, шелковистые и ровненькие, и глаза их, такие ясные, и лбы их светлые и высокие, казались совершенно ненастоящими.

— М-да, русская интеллигенция, — проследив за полетаевским взглядом, произнес граф после паузы. — В те времена даже актером быть считалось для людей культурных полным неприличием. А моя матушка, отличавшаяся, как вы уже догадались, сумасбродством, непостоянством и капризностью, уже родив троих детей, правда, к несчастью, сестра моя скончалась во младенчестве, вдруг заявляет своему супругу, графу, что желает попробоваться на сцене, он тут же чуть не умер от разрыва сердца. Понимаете ли вы, вскричал он, голубушка, какой позор даме! супруге графа Лиходеенко! Идти на подмостки и позорить свой род! Я разведусь с вами! я заберу детей! Вот так-то молодой человек, — граф устал, допил коньяк и, покачивая одной ногой, закинутой на другу, готовился было задремать прямо в кресле, но в этот миг Полетаев, показавшийся вдруг себе глупым гномиком у колен великана, набравшись решимости, пропищал: "Но вы сможете прочитать мою пьесу?"

— Пьесу? — Граф поскучнел. — А нынче в президенты идут одни лицедеи, — пробормотал он с гримасой отвращения.

Полетаев сгорбился, как лакей, держа рукопись, как поднос.

— Я так хочу узнать ваше мнение оно мнение для меня плавал в бурю работал страдал дело жизни…

— Ну чего ж не прочитать, оставьте, — граф небрежно указал на стол. — На следующей неделе… нет, через неделю ровно я вас жду.

Жалкий червячок, бывший еще час назад гениальным драматургом Полетаевым, полз по зеленому переулку, пугаясь каждой подошвы, каждого женского каблучка, каждого велосипедного колеса.