И. Полетаев, служивший швейцаром

…Шумит, шумит лиственное море, гудит, гудит ветер в высоковольтных проводах, а может, и не в высоковольтных, ничего я не смыслю в технике, оттанцевав, кланяется, кланяется луговая трава, блестит река, несутся по небу облака, кажется, что земля торопливо сбрасывает с себя один облачный покров, как женщина одежду, чтобы назавтра предстать совсем в другом обличии, блестит река, это уже было, но все равно неплохо, птица дремлет в своем гнезде, блестит река, река, река, а я все лежу, закончил воображаемое описание пейзажа Полетаев и ладонью, точно сачком, накрыл маленькую коричневую бабочку, названия которой он, конечно… да, и названия тоже, и в ботанике, это не ботаника, сэр, ну и в сей неботанике я не силен, тычинка, пестик, хвостик, крылышки, человек вышел из воды, сэр, потом эта самая рыба, да, пусть вас не удивляет, но человек сначала был рыбой, а потом стал… сэр, только не это! я не переживу, вы даже не представляете, но Чарльз Д. в аду, сэр? несомненно, сэр, но я позволю себе немного отклониться от нашей глубоконаучной темы, как же вы могли, любя одного русского писателя, не знать названия бабочек? стыдно, мне стыдно, очень мне стыдно, сэр, память у меня скверная, ни номеров телефонов, ни имен женщин, ни названия бабочек, не оправдывайтесь, сэр, у меня возникли большие опасения — а любите ли вы его? да, да, да, к тому ж, разве вы успели забыть, что я воспринимаю это насекомое, совершенно точно, именно насекомое, вспомнил! да, сэр, не цветок, не лепесток, а усатое, гусеницеподобное… но крылатое, сэр, и что с того? и что с того? я воспринимаю его, как, впрочем, и любое существо, напоминающее мне женщин, как нечто отвратительное, омерзительное, тошнотворное и губительное, я бы везде, на каждой поляне, понаставил бы плакаты: "Бабочка-страшный вредитель!", к каждому столбу прибил бы, приклеил, прилепил: "Бабочка…"

…В белой рубахе, в белой юбке летела Люба по зеленому лугу, держала Люба в руках платок, белый-белый, как голубок, пела Люба… Ну, нечего врать, Полетаев. Простите, что? Нечего, говорю, врать. Вы, Полетаев, должны быть верны художественной правде. Но если правда художественная, какая же она, простите, пра… Полетаев! Я верен, верен. Это у меня совсем случайно все получилось, я с начала начну так: держала Люба в руках платок, белый— белый, как голубок, не пела Люба… Распахните, Полетаев, ваши оченьки пошире, где вы, собственно, увидели Любу? А кто эта женщина? Какая женщина? Ну вон глядите, в белой юбке, в белой рубахе, с белым платком. Кто? Это ваша мать.

Полетаев проснулся, потому что на него упала крупная капля. Прямо на лысеющий лоб. Он тихо чертыхнулся и задрал голову, отчего следующая капля спикировала ему прямо на кончик носа. Высший пилотаж. А следом за ней поспешила другая клюнуть его в верхнюю губу. Крыша течет. А на улице дождь. Полетаев поднялся со скрипучей кровати, босиком прошлепал к двери и распахнул ее.

Огромный, полуседой, полуголубой ливень стоял за его дверью. Соединивший небо и землю, казалось, он не имел ни начала, ни конца, и, как мощное, долго таимое чувство, падая грозной, совершенно вертикальной стеной, навсегда отрезал все пути к миру. И сквозь его живое полотно уже ничего нельзя было разглядеть, даже деревянного домика за спиной… Может быт, ливень просто смыл его, как спичечный коробок, и понес по гремящему потоку неизвестно куда?

Он вспомнил: ему приснилась мать. И от ливня, словно от молочного водопада, пошел пар, обволакивая и пеленая всякого, кто попадется ему на пути.

Так раствори меня в себе, так пусть каждая клетка моя станет твоей, так пусть сердце мое растает в струях твоих! — И он шагнул в ливень. Я вошел в ливень. В ливень. Меня больше нет. Меня больше нет!!!! Есть только ливень, ливень, ливень…

11

— Да на такую сумму и сопроводиловки к лекарству не купишь, — холодно проговорила драматургиня, возвращая Полетаеву деньги, — вы, верно, издеваетесь, дружок?

— Я?

— Так помните: я уйду от него, только поставив его на ноги! Не копайте страдальцу яму!

— Я?

— И зачем, простите, мне ваши деревянные рубли? Вы же говорили, у вас валюта?

— В-ва…

— А несете черт знает что! — Драматургиня схватила с подоконника пупсика и стала яростно мять его розовое тельце.

— …люта.

И вдруг чмокнула пупсика в круглое темечко.

— Ну ладно, — она грозно хихикнула, — милые бранятся, только тешатся. За каплю нежности в нашем жестоком мире можно простить все…

С балкона драматургини был виден двор: в песочницу залезла собака и, задрав лапу, служила живой иллюстрацией к закону о круговороте воды в природе, известному Полетаеву из младшей школы; пара-тройка чахлых кустиков обрамляла скамейку, как фоторамка, в которой неподвижно скучал пенсионер в фетровой шляпе, в костюме фасона тридцатых годов прошлого века (такой фасон мама Полетаева называла "довоенным") и в темных очках.

— Пенсионер случайно не слепой? — Поинтересовался Полетаев, поерзав плечом под горячей ладонью драматургини, медленно пускающей из сигареты ментоловый дым.

— Какой пенсионер?

—  Во-он тот вот пенсионер.