И побольше флагов

Как и предсказывал мистер Бентли, Амброуз довольно быстро был зачислен в штат Министерства информации, что явилось одним из результатов реформ, начатых в ходе первой из многочисленных чисток аппарата. У Палаты общин возникли вопросы относительно деятельности министерства. Пресса, не имевшая возможности обсуждать многое другое, принялась нещадно эксплуатировать эту тему, изливая собственные обиды. Были обещаны перемены и коренное исправление ситуации, и после недели ожесточенных интриг последовали новые назначения. Сэр Филип Хескет-Смитерс был отправлен в отдел народных танцев, мистер Полинг занялся резьбой по дереву и ткачеством, мистеру Дигби-Смиту была поручена Арктика, сам же мистер Бентли после периода некоторой неопределенности, когда он то курировал фильм о почтальонах, то разбирал прессу из Стамбула, а под конец был перекинут на вопросы обеспечения продуктами столовой для сотрудников, все же утвердился в прежней должности и продолжил общение с писателями среди своих статуй в отделе литературы. Тридцать или сорок чиновников, благополучно выйдя на пенсию, были подхвачены водоворотом коммерции, а их кресла заняли сорок – пятьдесят лиц обоего пола, в числе которых неизвестно каким образом очутился и Амброуз. Пресса, хотя и сохранявшая скептицизм в отношении результатов реформы, все же поздравила общественность с успехом системы правления, при которой воля народа была услышана столь быстро. «Урок, полученный нами в этой суматохе – ибо происходившее в Министерстве информации и впрямь можно уподобить суматохе, заключается не в том, что такого рода трансформирование есть признак победившей демократии, но в том, что болезнь, как оказалось, поддается лечению, – писали газеты. – Ветер демократии, свежий и очистительный, подул в кулуарах министерства, и открыто были выдвинуты требования, на которые, так же открыто, был дан ответ. А недруги наши пусть теперь размышляют над прогнозами».

Должность Амброуза, единственного представителя атеизма в отделе религии, на этой стадии войны не являлась особо значимой. Он не мог, даже если бы и пожелал, украшать свое рабочее место скульптурами. В его распоряжении находились лишь один стол и один стул. Кабинет и секретаря он делил с фанатичным молодым католиком, увлеченно занятым выявлением несоответствий между «Майн кампф» и папской энцикликой «В сороковой год», вежливым проповедником-нонконформистом и священником англиканской церкви, взятым на смену любителю скамеечек из красного дерева для коленопреклонения молящихся. «Мы должны переориентировать наше отношение к Женеве, – утверждал этот клирик. – Первым ложным шагом стало невнимание к докладу Литтона». Он пускался в длинные вежливые дискуссии, католик возражал ему, тоже длинно, но яростно, в то время как нонконформист хранил задумчивое молчание, сидя между ними, как третейский судья. Задачей Амброуза было продемонстрировать британским атеистам и атеистам колоний, что нацизм, по существу, является философией агностицизма с сильным вкраплением религиозных суеверий. Он завидовал своим коллегам, располагавшим обширным материалом по ограничению деятельности воскресных школ, преследованиям монахов и отправлению языческих нордических ритуалов. Его работа, предназначенная небольшой, критически настроенной аудитории, требовала больших усилий, и, находя среди иностранных газет, циркулировавших между столами, что-либо относящееся к религиозной жизни Германии, он спешил немедленно отослать это в два-три журнала, посвященных его проблематике. Он подсчитывал, сколько раз в речах Гитлера упоминается Бог, и удивлялся количеству этих упоминаний: он написал острую статью, доказывая, что антиеврейская риторика есть производное религиозности. Амброуз старался как мог, но время делало свое дело, зима казалась нескончаемой, и он ловил себя на том, что все чаще старается ускользнуть от фанатичных своих коллег, укрывшись в дружелюбной атмосфере кабинета мистера Бентли.

Наплыв талантливых соискателей места, осаждавший двери министерства в первые недели, теперь иссяк – толпы сменились горстками, и швейцаров обучили вылавливать соискателей и отваживать их. Никто не обнаруживал желания в ближайшее время что-либо реформировать. Кабинет мистера Бентли оказался хранилищем культуры в варварском окружающем мире. Именно здесь впервые они обсудили проблемы Башни из слоновой кости.

– Искусство для искусства, Джеффри. Бегом назад, к лилиям и лотосу, прочь от этих юных, но пыльных иммортелей, от этих одуванчиков на свалках!

– То есть к своего рода «Желтой книге», – сочувственно заметил мистер Бентли.

Амброуз резко обернулся, оторвавшись от созерцания миссис Сиддонс.

– Джеффри, как вы можете делать столь злобные выпады!

– Мой дорогой Амброуз…

– Это ведь они так говорят!

– Кто «они»?

– Петруша, – язвительно проговорил Амброуз, – и Цветик, Поппет и Том. Все они вопят, что мы предаем дело рабочего класса.

– Не знал, что я, оказывается, их соратник, – сказал мистер Бентли. – Всегда полагал, что являюсь одним из немногих оставшихся теперь либералов.