И побольше флагов

Ординарец доставил обоих. Старшина вызывал каждого по одиночке:

– Шагом марш. Стой. Отдать честь. Броуди, сэр!

– Броуди, требуются два кандидата в школу прапорщиков. Я предлагаю вас. Конечно, решение принимает командование, и я не могу гарантировать вам, что вы будете приняты. Полагаю, в случае одобрения командованием вашей кандидатуры у вас возражений не будет.

– Никак нет, сэр. Если вы и вправду считаете, что из меня выйдет хороший офицер.

– Я не считаю, что из вас выйдет хороший офицер. Хорошие офицеры – редкость. Но смею надеяться, что так или иначе офицером вы стать сможете.

– Спасибо, сэр.

– И до тех пор, пока вы у меня в роте, не входите ко мне с торчащей из кармана авторучкой!

– Простите, сэр.

– И болтать поменьше, – добавил старшина.

– Хорошо. Это все, старшина.

– Кругом. Шагом марш. Между прочим, выходя, шагать надо с правой ноги.

– Наверно, стоит дать ему пару нашивок, прежде чем от него отделаться.

Впустили Аластера. С момента вступления в ряды он мало изменился, если не считать легкого потолстения в районе талии и выше, но свободная форма почти скрывала этот недостаток.

Капитан Мейфилд адресовал ему те же самые слова, что и Броуди.

– Да, сэр.

– Вы не желаете становиться офицером?

– Так точно, сэр.

– Это очень странно, Трампингтон. У вас есть на то особые причины?

– По-моему, и в прошлую войну многие испытывали те же чувства.

– Я слышал об этом. Что и увеличило число жертв. Ну, если вы не желаете, заставить вас я не могу. Боитесь ответственности, да?

Аластер молчал. Капитан Мейфилд кивнул, и старшина скомандовал Аластеру выйти.

– Ну, и как это понимать? – спросил капитан Мейфилд.

– Мне попадались люди, считавшие, что быть рядовым на войне не так опасно.

– Не думаю, что с Трампингтоном дело в этом. Он доброволец, и по возрасту не подлежит призыву.

– Чудно́, ей-богу, сэр!

– И даже очень, старшина.

Аластер не спешил возвращаться в свой взвод. Утром в это время они занимались физподготовкой, а именно эта часть их каждодневного расписания вызывала у него особую ненависть. Он прятался за кухонным блоком до тех пор, пока часы не подсказали ему, что физподготовка окончена. Когда он присоединился к товарищам, те, потные и запыхавшиеся, натягивали гимнастерки. Встав в строй, он вместе с другими промаршировал в столовую, где в относительном тепле и духоте прослушал лекцию военного врача о соблюдении правил гигиены. Речь шла об опасности, которую представляют мухи. Военврач в ужасающих подробностях описывал путь мухи – от сортирного очка к сахарнице, рассказывал о микробах дизентерии, которые она переносит на своих мохнатых лапках, о вредоносной слюне, которой смачивает пищу, прежде чем приняться за еду, о том, как испражняется она тут же, пока ест. Эта лекция всегда производила должное впечатление. «Разумеется, – помявшись, добавил врач, – теперь, когда все вокруг покрыто снегом, опасность может показаться не столь существенной, но если нас отправят на Восток…»

По окончании лекции солдат на двадцать минут распустили, они курили, ели шоколад и сплетничали, сопровождая каждое имя существительное, прилагательное и каждый глагол одним и тем же неизменным непристойным словечком, что превращало речь в подобие икоты. Они топали ногами и потирали ладони.

– Чего хотел этот… ротный?

– Послать меня, на… в школу прапорщиков, – ответил Аластер.

– Везет же…! Когда отбываешь?

– Я остаюсь.

– Не хочешь стать… офицером?

– Да уж… наверно!

Когда Аластера спрашивали, а случалось это нередко, почему он отказался от производства в офицеры, он говорил: «Из снобизма, не захотел якшаться с офицерьем», а порою отвечал: «Из-за лени, ведь в военное время им много работать приходится». Бывало, ответ звучал и так: «Кругом все с ума посходили, так что можно и без этого по полной хлебнуть, разницы не будет».

Соне он сказал: «Мы слишком легко жили до этого времени. Перемена для нас может оказаться и к лучшему».

Последний ответ точнее всего передавал смутное удовлетворение, которое он в глубине души испытывал.

Соня поняла мужа, и лишних объяснений не потребовалось. Позднее она как-то сказала Бэзилу: «Я понимаю, что чувствовал Аластер в первую военную зиму. Это кажется таким странным для него, но он человек гораздо более сложный, чем думают окружающие. Помнишь того парня, который записался рядовым в военно-воздушные силы и явился туда, одевшись, как араб, в качестве протеста против дискриминации, которой, по его мнению, подвергались арабы? Забыла, как его зовут, про него еще книги написаны. Мне кажется, Аластер чувствует нечто подобное. Понимаешь, он никогда ничем не поступился ради страны, и, хотя мы и разорены, но денег у нас все же достаточно, и жили мы всегда весело. Наверно, он решил, что, живи мы не так весело, может быть, и войны-то и не было бы. Хотя как он может винить себя за появление Гитлера, я понять никогда не смогу… По крайней мере сейчас я этого не понимаю, – поправилась она. – Он пошел рядовым в качестве искупления, что ли, ну, как верующим вроде бы полагается.