И нет рабам рая

Что правда, то, правда. Ромашками ее и впрямь не осыплют. И без того ей не сладко, свои от нее отвернулись, уже и в костел не пускают, ступай в синагогу, кричат, а чужие смотрят косо, улыбаются при встрече, но он-то, Ешуа, знает, чего стоят эти улыбки, тусклые, как свечные огарки.

— Ты молодая, — утешил он ее.

— Гм, — хмыкнула в ответ Морта.

Когда-то она и впрямь была молодая. Но прошла ее молодость, покоробилась, поблекла от трактирного дыма, задубела от стирки белья, от мытья полов, от латанья их штанов и лапсердаков — будто новые не могут купить!

— Грехи молодых — не грехи, а добродетели, — улещивал ее Ешуа.

Теперь он уже боялся, что Морта передумает, откажется от своего намерения, пошлет их к черту, со свету сживет, если он не согласится креститься, но волнения его были напрасны.

— Поехали, — сказала однажды Морта.

— Куда? — опешил он.

— А куда у вас в таких случаях едут? В синагогу?

— К Ерухаму, — пробормотал Ешуа.

— А кто он такой? — насторожилась она.

— Мишкинский раввин.

— Поехали… Больше мочи нет. Для одних не христианка, для других — не еврейка.

Ешуа заморгал глазами, на лбу у него вздулись вены, ноздри вдруг залепило пчелиным воском, он громко высморкался, раз, другой, и в этом судорожном сморкании, в этих жгутах, наполненных голубоватой, совсем не старческой кровью, перехвативших его лоб, Морта почувствовала и растерянность, и решимость.

— Надоело!.. Запрягай! — прошептала она и впервые в жизни обратилась к нему не как к хозяину, а как к мужу.

Он уловил перемену в ее голосе, в ее осанке и послушно отправился запрягать гнедую. Запрягал он ее как никогда долго, словно на самом деле готовился к свадьбе — подтянул подпругу, придирчиво осмотрев постромки и подковы, смазал жирным дегтем колеса, выстелил дно телеги трескучей соломой. Лошадь незлобиво ржала, тыкалась в него мордой, как бы торопя и благословляя. Все против нас, думал Ешуа, возясь с упряжью. Все, кроме нее, лошади… Только она все понимает… Скажешь ей: к ксендзу, повезет в костел, скажешь: к раввину, затрусит в Мишкине. Нет для нее ни сутаны, ни талеса. Для нее каждый либо погонщик, либо седок.

Кончив запрягать, Ешуа метнулся в дом и вынес оттуда большой, почти не ношенный, пропахший нафталином, платок покойницы Хавы, протянул его Морте и сказал:

— Без платка к Ерухаму нельзя.

— Мне пока можно, — ответила Морта. — А вдруг этот Ерухам выгонит нас?

— Не выгонит. Надень!

Морта напялила платок, потрогала его кисти, белые, мягкие, как завязь у вербы, и телега выкатила со двора.

Случалось Ешуа и раньше бывать у рабби Ерухама, но большей частью по пустякам.

Мишкинский раввин славился во всей округе своей ученостью и мудростью. Говорили, будто по уму ему нет равных в Жемайтии, а может, и во всем Северо-Западном крае. Если бы не глухота, не корпел бы Ерухам в этой дыре, а блистал бы, как бриллиант, где-нибудь в Ковно или в Вильно. Но глухота простительна только господу, а не его слуге.

Был мишкинский раввин не только знатоком священного писания, но и целителем. О его врачевании рассказывали просто чудеса. Лечил Ерухам не травами, не заговорами, а руками: прикоснется к больному, подержит свои руки над больным местом, как над огнем, и хвори как не бывало! Возил к нему Ешуа и Семена. Рабби Ерухам простер над ним свои чудодейственные длани, но тут же опустил, сказав, что больного надо было ему показать раньше, когда мозг его не был еще выжженной пустыней, а пустырем, заросшим чертополохом и репейником. С чем они приехали, с тем и уехали.

В бархатной потертой камилавке, в тусклых очках, обесцвечивавших его как бы прятавшиеся от мира глубоко посаженные глаза, с тяжелым брелоком, который он не выпускал из своей сухой, наделенной колдовской силой, длани, мишкинский раввин выслушал Ешуа и, не глядя на Морту, — спросил:

— А что, реб Ешуа, на это скажет наш уездный исправник?

У корчмаря перехватило дыханье. Он озадаченно посмотрел на рабби Ерухама, на присмиревшую и отрешенную Морту, расстегнул ворот рубахи — так ему легче думалось — непристойно облизал запеченные в испуг губы и, одолев одышку, выдавил:

— А причем тут, рабби, наш уездный исправник?

— Громче, пожалуйста, — потребовал Ерухам и, по-прежнему не глядя на Морту, наклонил к корчмарю свое правое, вместительное, как кружка для пожертвований, ухо.

— Я говорю: причем тут наш уездный исправник?

— Вот теперь я слышу, — по-детски обрадовался Ерухам. — Что на это скажет наш всемилостивейший господь я, положим, знаю. Он скажет: в добрый час!

— А нам, рабби, больше ничего не надо!

— Громче, пожалуйста!

— Я говорю: нам больше ничего не надо, — протрубил корчмарь. — Не может же наш уездный исправник на равных тягаться с нашим господом.

— Умный вы, реб Ешуа, человек, а вопросы у вас глупые, — остудил пыл Ешуа мишкинский раввин и покосился из-под очков на окоченевшую Морту. — Только для господа нет лишних евреев, а для исправника — каждый еврей — лишний. Вы меня понимаете?

— Не понимаю, — разволновался Ешуа, и взгляд его застыл на Морте.

— Громче, пожалуйста!