И даже небо было нашим

И действительно, к вечеру ощущение тяжести во всем теле начало проходить, ноги мало-помалу опять стали слушаться, усталость, которая накапливалась в последние дни, пошла на убыль, хотя я не прекратила прием гормонов. Это мысль о ребенке придала мне сил. Возможно, девочка уже существовала — там, под микроскопом. И скоро она окажется у меня в животе.

Утром позвонила ассистентка Санфеличе и пригласила меня на прием. Она не стала объяснять по телефону причину. Мы бросили на плите абрикосовое варенье, уже наполовину готовое. Этот звонок вызвал у нас такие мрачные предчувствия, что за все время пути в Франкавиллу-Фонтану мы не произнесли ни слова.

Санфеличе был в хорошем настроении, бодр и весел, даже когда сообщал нам, что девять фолликул, так обрадовавшие его вчера, выглядевшие так многообещающе, оказались абсолютно пустыми — ни в одном не было яйцеклетки.

Как обычно, я с некоторой задержкой усваивала то, что он говорил. Я спросила:

— Как такое может быть?

А в это время пустота, о которой говорил доктор, разверзалась у меня в животе, в груди и в горле.

— Все бывает, — ответил он.

У него был нервный тик: он мигал, а затем широко, словно от изумления раскрывал глаза. Сейчас он мигнул два раза, прежде чем произнести:

— Мы живем в мире статистики, Тереза. Но я собираюсь поменять терапию. Вместо декапептила, который, помимо прочего, вы еще и плохо переносите, попробуем гонал-ф в сочетании с люверисом. Я уже назначал вам люверис? Нет? Верно. И давайте немножко увеличим дозировку.

— Еще одна стимуляция? — спросила я уже со слезами на глазах. В эти недели слезы у меня наворачивались с постыдной легкостью. Такой вариант не следует исключать, было написано в памятке, которую я прочла и много раз перечитывала.

— Держитесь, синьора! — сказал доктор, но на сей раз в его бодром голосе звучала нотка нервозности. — Иногда ради высокой цели приходится идти на некоторые жертвы, верно ведь?

Он повторил:

— Верно ведь?

Берн ответил вместо меня — молча кивнул.

И мы опять очутились на улице, в районе Франкавиллы-Фонтаны, который впоследствии превратился для нас в хранилище воспоминаний о том периоде нашей жизни. У входа в клинику, где принимал Санфеличе, была фруктовая лавка. Ее хозяин обычно стоял снаружи, прислонившись спиной к дверному косяку, и смотрел на входящих в клинику и выходящих из нее. Возможно, он догадывался о том, что происходило внутри.

— Не знаю, справлюсь я или нет, — сказала я Берну.

— Конечно, справишься.

Он был уверен в этом, потому что повел меня не туда, где был припаркован наш опель, а в противоположную сторону, к аптеке, ведь нам нужны были новые лекарства, новые способы заставить природу, чем бы она ни была, сделать то, чего она, похоже, вовсе не желала делать.

Второй цикл стимуляции был сплошным мучением. Живот, бока, спина, икры, каждый мускул моего тела отзывался болью, словно вместо хрящей у меня был расплавленный металл, жидкость, которая, укол за уколом, схватывалась внутри. Я почти не вставала с постели, запертая в нашей спальне, превратившейся в полевой госпиталь: повсюду коробки со старыми и новыми лекарствами, открытые пачки одноразовых шприцов, и стаканы, стаканы с остатками белого порошка на дне — средства от головной боли: Санфеличе назначил мне его по телефону.

Берн был не в состоянии навести в комнате порядок. Днем он в одиночку работал на ферме, а между одной работой и другой заглядывал ко мне, чтобы спросить, не стало ли лучше. Он никогда не спрашивал: «Как ты?» — а только: «Стало ли лучше?» — затем снова исчезал, напуганный моим ответом. Вечером, обессиленный, он засыпал на самом краешке кровати, чтобы оставить мне побольше места.

Однажды ночью у меня были такие сильные спазмы, что пришлось его разбудить. Он не знал, что делать. Спустился вниз и вернулся с кастрюлей кипятка, как будто у меня начались роды. Я что-то крикнула ему, он опять исчез и принес тазик с холодной водой. Окунул в него краешек майки, в которой спал, и смочил мне лоб.

— Не надо так скрипеть зубами, — умолял он меня.

Я сказала, что, наверно, умираю, а он в панике затряс головой.

— Нет, только не ты, — повторял он, — только не ты.

Он хотел вызвать скорую помощь, но для этого пришлось бы пробежать всю подъездную аллею, потом еще, до поворота на асфальтированную дорогу, потому что иначе скорая просто бы нас не нашла. На все это потребовалось бы полчаса, а он не хотел на это время оставлять меня одну.

Он ударил себя кулаком по ляжке, как будто хотел взять себе мою боль. Я велела ему перестать. Меня вдруг охватило безмерное спокойствие и безмерная жалость, не к себе, а только к нему: его лицо исказилось от ужаса при мысли, что он останется один.

Не знаю, как так вышло, но в конце концов я заснула. А когда снова открыла глаза, комната была залита солнечным светом. Берн был рядом со мной. Он нарвал кервеля, добавил к нему веточку лавра и в банке поставил на тумбочку. Он погладил меня по голове, и я придвинулась ближе к нему.

— Я говорил с Санфеличе. Стимуляцию надо немедленно прекратить.

Он упорно отводил от меня взгляд.

— Но ведь осталось всего шесть дней.