i_166602c1f3223913

кофе. Ничто не мучило его совести, и божественная невинность сияла на

его грязном, вымазанном сажей лице; он безмятежно принялся за кофе, а

потом, растянувшись на солнышке, запел: Знаю я чудесный домик,

Там сидит любовь моя

И прилежно вышивает,

Шьет платочек для меня.

Хорошо тебе, девчонка!

Шить платочек – ведь игра.

Мы же, бедные солдаты,

Мы в строю стоим с утра.

Стой в строю утеса тверже,

Заклинен, как гвоздь в стене…

Вот примчалась вражья пуля

И впилася в руку мне.

Вышибла бойца из строя…

Унесли, лежу больной.

Напишите, что я ранен,

Моей кралечке домой.

Одну руку отстрелили,

Ну, а та – раздроблена.

Приезжай да полюбуйся,

Что дружку дала война!

Нет, зачем тебя мне видеть,

Не хочу совсем тебя;

Славы мне венок сулила,

А я верил все, любя.

Боевая песня Швейка сливалась с воем снарядов. Он пел куплет за

куплетом, пока не добрался до того, где раненый отвечает девушке, что ей

не следовало ходить к солдатам в казарму и баловаться с ними. Тут он

умолк, потому что неподалеку от него раздались чьи то стоны и плач.

Швейк пошел на голос. Сразу же за складом лежал на животе молодой

солдатик и полз, опираясь на локти, к Швейку; брюки его намокли и

почернели от запекшейся крови, он стонал при каждом движении и до жути

напоминал кошку с перебитым позвоночником.

При виде Швейка он с мольбою сложил руки: – Помогите, пане, помогите! Ради матки бозки, помогите!

– Ну, что с тобой случилось, парнишка? – спросил Швейк, подходя ближе.

Затем, присмотревшись, он по штанам солдата понял, что тот ранен пулями

навылет в обе икры.

Швейк осторожно поднял его и отнес за склад; там он раздел его, вспорол

прилипшие к телу штаны и принес из колодца воды обмыть раны. Солдатик

только вздыхал, следя глазами за работой Швейка. Перевязав его, Швейк

дал ему хлебнуть из своей фляги и весело промолвил: – Пустяки, брат! Все прошло сквозь мягкие части, и кость не затронута.

Солдат погрозил русским кулаками:

– Холеру вам в бок, сукины дети! Ай, мои ноги, мои ноги! И он снова

заплакал.

– Брось, сынок, – ласково сказал Швейк. – Ложись ка лучше спать и не

скули, чтобы не пришел кто. А я пойду пошарю, нет ли тут чего нибудь

поесть. Впрочем, постой! Лучше положу ка я тебя туда, в ту воронку, а то

еще, чего доброго, тебя тут придавит стеной, если они ее совсем раскатают.

Он перенес раненого поляка в воронку, а сам полез в здание станции. В

канцелярии ничего не осталось, кроме разбитого телеграфного аппарата, но

в подвале Швейк обнаружил корзину с большой бутылью в плетенке. Он

срезал колпачок из ивовых прутьев, закрывавший горлышко, выковырял

штыком пробку и сунул нос в бутыль. Глаза его заблестели.

– Ах ты, господи! – воскликнул он. – Ну и винцо! Здесь, должно быть, был

хороший начальник станции, вот уж позаботился обо мне.

Он нагнул бутыль и отлил себе изрядную порцию в манерку; затем

попробовал, прищелкнул языком и единым духом опорожнил ее.

– Эх, хорошо! – промолвил он. – Словно у Шульца в «Бранике» на Холмах.

Но только, говорят, вино натощак не очень то полезно.

Он вынес бутыль из подвала наружу, а потом пробрался в выгоревший склад.

Склад был наполовину пуст, и только в одном углу сиротливо жались

несколько обгорелых ящиков.

Ловко лавируя между обвалившимися стропилами. Швейк пролез к этим ящикам

и штыком взломал крышку верхнего из них; доска затрещала, и Швейк от

глубины души вздохнул;

– Нашел, нашел! Бог меня, видно, не забыл.

В ящике оказались русские мясные консервы, и Швейк немедленно принялся

перетаскивать их в ранце и в полах шинели в воронку к своему раненому

товарищу, куда он перенес также и бутыль. И, трудясь, как муравей, он

совершенно забыл о снарядах, продолжавших долбить развалины несчастной

станции.

Когда раненый со всех сторон оказался обложенным жестянками консервов, Швейк принес последнюю партию, высыпал ее в воронку и, сам залезая туда, самодовольно промолвил:

– Ну вот, теперь я столько натаскал сюда, как воробей в гнездо. Теперь

пусть никто не воображает, что выгонит нас отсюда.

Он открыл несколько жестянок и пошел разогревать их на пожарище станции.

Возвратившись с горячей едой, он с удовольствием сказал: – А знаешь, сынок, у русских консервы очень замечательные. Это что то в

роде жареной печенки с лавровым листом.

Они принялись за еду и питье; вино согрело их, и из желудка, вместе с

теплом по всем жилам разлились бодрость и надежда.

К вечеру разрывы шрапнели и гранат казались им только аккомпанементом к

соло тенора; ибо в воронке Швейк пел – разливался: Как час ночи где то било,

Оторвался я от милой.

Вышли вместе; средь ветвей

Заливался соловей.

Щелкал соловей в садочке;

«Подожди ка три годочка!»,

Как три года?! Скоро сына

Я б мог праздновать крестины,

Воспитать его к набору,

Чтоб муштру прошел он скоро.

А узнает он, как с винтовкой стоять,

Поймет он и то, как рапорт держать.

А узнает он, как рапорт держать,

Будет он караул отбывать.

А узнает, как караул отбывать.

Увидит, какая в карцере благодать.

А узнает, как в карцере торчать,

Его и кандалами не испугать.

А узнает, как кандалы таскать,

Вот тогда ему и с девками гулять!

– Вот тогда ему и с девками гулять! – торжественным и звучным голосом