i_166602c1f3223913

придуманы очень хорошие инструменты. Вот, когда приедете в Прагу, то

побывайте в Городском музее. Например, для людей устраивались дыбы, людей вытягивали на лестницах, ломали им кости на колесе, прибивали

гвоздями за язык… И люди охотно подвергались всему этому, если только их

перед тем соборовали; в те времена это делали охотно, потому что это

служило к вящей славе божьей. У такого еретика или у какой нибудь ведьмы

раздробляли все, как есть, кости, загоняли им под ногти подковные гвозди

и давили их в тисках. И у всякого инструмента, которым это делалось, было свое название, смотря по тому, для чего он должен был служить: для

раздавливания ног употреблялись «поножи св. Иосифа», для выбивания зубов

– «десны пресвятой богородицы», Для ломания костей – «ребро св. Петра».

Таким образом еретик или преступник или пленный уже вперед знал, чем его

будут тешить, и когда главный инквизитор приказывал принести тиски св.

Валентина, то он мог быть спокоен, что из него хотят приготовить

ливерную колбасу на великий пост… Ну, так вот, всего этого у русских

нет, и с нами ничего не может случиться. А если нож хорошо отточен, то –чик! – и уха как не бывало. И если человек хорошо терпит боль и остается

при этом спокойным, то его объявляют святым. Ведь вот в Риме жгли же

одному папе огнем бедра и прочее, а когда решили, что, пожалуй, будет с

него, он вдруг с такой приятной улыбочкой им и говорит: «Ах, пожалуйста, господа, переверните меня на другой бок, потому что мне хотелось бы

равномерно поджариться с обеих сторон. Уж очень я люблю во всем симметрию».

Тем временем они достигли деревни, и кадет Биглер предложил еще чуточку

подождать, пока совсем стемнеет. Они уселись в каком то садике за

сараем. Кадет охал и стонал, солдат пополз на четвереньках к халупе, чтобы выяснить положение, а Швейк утешал болящего: – Мы вам сварим бульону, господин кадет, и я накрошу туда побольше луку.

А потом мы вам положим на живот теплый кирпич – это очень помогает. И мы

вас не бросим, господин кадет.

Солдат вернулся и стал уверять, что к деревушке, кроме нескольких

крестьян, никого нет. Это значительно ободрило кадета. Оки поднялись и

постучали в окно халупы. Им открыла какая то старуха и в ужасе

вскрикнула при виде солдат. Затем она заломила руки и стала причитать: – Ничего у меня нет, господа солдаты, ничего! Москали все у меня позабирали!

– А давно ли они у вас были, москали то? – осторожно осведомился кадет

Биглер.

– Недавно, батюшка, недавно, – верещала старуха. – И сегодня утром были, и вчера вечером были, и каждый день приходят. Нет у меня, батюшка, ничего, все, как есть, москали позабирали. Даже кору с деревьев ободрали

и от нее так и дохли.

– А отхожее место есть? – снова спросил кадет, у которого резь в желудке

не прекращалась.

Старуха энергично тряхнула головой.

– Нет, ничегошеньки нет, батюшка ты мой. Все москали позабирали.

– Постой, старая, мы сами посмотрим, – сказал Швейк, отталкивая ее в

сторону и входя в халупу. Для обыкновенной русинской халупы она была

чиста и даже нарядна; в большой русской печи пылал огонь, а на

приступочке лежали приготовленные для печения хлебы. Швейк открыл дверь

из горницы в чуланчик; там белели в плетенках кучки яиц, а с потолка

свешивались окорок, куски грудинки и связка домашних копченых колбас. У

Швейка даже дух захватило от радости. Он вернулся в сени, чтобы позвать

товарища и кадета, которых старуха изо всех сил старалась уломать.

– Мы – совсем нищие, – повторяла она, – А вон там, за речкой, солдаты

найдут халупы, где живут богатые мужики. У нас москали все позабирали.

– Брось ты ерунду молоть, бабка, – по приятельски окликнул ее Швейк. –Слышали мы эту песню: москали, мол, все позабирали, и даже кору с

деревьев посдирали и от этого околели… Господин кадет, дозвольте

доложить: так что можете идти смело – у этой старой ведьмы в чуланчике

целая колбасная торговля. А ты, бабка, – снова обратился он к хозяйке, –слушай: мы у тебя поужинаем и переночуем. Конечно, не задаром – за все

будет заплачено. Добром или силою. Чорт возьми, что ж ты не хочешь

впускать даже нашего пана капитана? А ну ка!

Швейк выхватил из ножен штык и приставил его острие к горлу старухи; та

взвизгнула, отпрянула и, перепуганная, подобострастно пригласила господ

солдат последовать за нею. В горнице при свете от печки она разглядела, что среди них был офицер. Она забормотала: – Пан капитан, пан капитан! –и стала ловить руки кадета, чтобы поцеловать их.

– Вот видишь, бабка, теперь ты мне нравишься, – промолвил Швейк, покровительственно похлопывая ее по плечу. – Так и надо уважать солдат.

Кадет Биглер вытащил из кармана деньги. Старуха с готовностью принесла

нежданным гостям хлеба и молока и достала откуда то копченой грудинки, не спускал в то же время глаз с входной двери.

Швейк вскипятил крепкого чаю, уложил больного на лежанку, заменявшую

постель, и прикрыл его старухиной шубой; и кадет, у которого от горячего

чая резь утихла, быстро заснул.

За мясом и хлебом оставались только Швейк со своим товарищем; старуха

сунула хлебы в печь и вышла, словно кого то поджидая. Солдат, прожевывая