i_0e02284c13ff104d

представлено на всеобщее осмеяние. Но потом я обнаружил, что в отличие

от других дисциплин здесь от нас не требовали механического прочтения

текстов и пересказа впечатлений на бумаге. Вадимовне нужно было больше.

Она хотела, чтобы мы размышляли и формировали своё мнение. Каждый раз, говоря о том или ином авторе, она, конечно, высказывала свою оценку, но

просила нас и к ней относиться критически. Я воспринял эти призывы как

учительский трюк, нимало в них не поверив. Но каково же было моё

удивление, когда среди первых же зачитанных отрывков я не услышал своих, подтверждавших и дополнявших мнение Вадимовны. С улыбкой удовлетворения

на лице она зачитывала перед классом те сочинения, где встречалось либо

совершенно новое (для нас) отношение к книге, либо противоречащее тому, что мы обсуждали на уроке. Тогда - опять же из желания заслужить

одобрение - я стал придумывать, что же такого ещё можно отыскать в

“Дубровском”, чего мы не сказали в классе, и когда необычная мысль

приходила в голову, я с радостью хватал ручку и бросался к вырванным из

тетради в линейку листам.

Так же обстояли дела и с поэзией. Помимо “Узника” и “Паруса”, которые

Вадимовна не спрашивала (да и невозможно было не знать их после

детального разбора), на дом нам задавалось выучить “любое стихотворение

размером больше, чем две строфы”. И те, кто выходил отвечать того же

“Узника” или “Зимнее утро”, прочитав несколько строк, замолкали на

полуслове и получали свою пятёрку, сопровождаемые презрительным взглядом

и пренебрежительной улыбкой её полных губ.

Это толкало неравнодушных к взглядам и улыбкам Вадимовны искать то

новое, что могло понравиться ей или что нравилось им самим, заставляя

пролистывать страницу за страницей и читать стих за стихом.

Её-то уроки я старался не пропускать даже в прошлом году. Не только

из-за тихого, но вечного гнева Вадимовны, но и потому что получал на них

удовольствие.

Эту неделю я пролежал дома. Но сегодня литература и русский язык шли

подряд, что чаще всего означало два урока литературы: русскому

посвящалось ровно столько времени, сколько требовалось на разбор ошибок

в сочинениях. Поэтому я убрал ноги со стены, сел на диван и стал

мучительно соображать, что делать - собираться в школу или задрать ноги

обратно. Обе песни Горького, которые мы сейчас проходили, я знал

наизусть, так что в смысле подготовленности бояться мне было нечего.

Если бы я писал сочинение для себя, то сказал бы там, что когда Горький

придумывал своего ужа, он имел в виду таких, как я, которые никогда не

смогут летать. Слова про пресловутого пингвина я тоже относил на свой

счёт, хотя вовсе не был жирным. И пусть я понимал, что правильнее быть

буревестником или соколом, без тени сожаления констатировал, что ужи

ведь тоже нужны. Я подумал, что даже без привязки к моей персоне эта

мысль была достаточно революционной для представления на суд Вадимовны, поэтому решил: нужно идти.

Плотная серая мгла окутала город, было непонятно, то ли моросит дождь, то ли тучи опустились так низко. Тёмные дома сливались с этой мглой, было не различить, где заканчиваются стены и начинается небо, только

время от времени голые чёрные ветки деревьев прорывали серость, чтобы

придать ей ещё больше мрачности. Может, где-то и жили соколы (или

буревестники?), которые могли гордо реять в небе, но только не в нашем

городе. Здесь место для ужей и им подобных, вернее, нам подобных.

Я зашёл в класс последним и сел за третью парту, все места сзади

оказались заняты. Да мне, собственно, было всё равно, где сидеть. Стул

рядом со мной, как всегда на протяжении многих лет, остался пустым. Все

хотели сидеть со своими приятелями, ведь даже на уроках Вадимовны можно

было переброситься если не парой слов, то хотя бы понимающим взглядом.

Со мной ни словом, ни взглядом никто перебрасываться не хотел, но меня

это нимало не тревожило. Более того, я уже так привык к тому, что в моём

распоряжении целая парта, что, сам того не замечая, располагался почти

посредине, разложив свои вещи от края до края стола.

Все были на местах. Вадимовна разговаривала с завучем, придерживая дверь

рукой и всем своим видом показывая, что разговор давно себя исчерпал и

ей пора начинать урюк. Завуч - огромный, похожий на медведя учитель

биологии, с вечно красным лицом, на котором едва прорезались щёлочки

глаз,- не замечал (или не хотел замечать) её нетерпения и с благодушным

видом рассказывал что-то, явно не имевшее отношения к учебному процессу.

В какой-то момент они расступились, и между ними протиснулся мальчик, которого я раньше не видел, что было не удивительно, если принять во

внимание частоту моих посещений. Завуч положил свои пудовые руки ему на

плечи и, по-видимому, представил Вадимовне. Новенький. Судя по

потрёпанному виду, скоро он станет лучшим другом компании с задних парт, так что лучше изначально его не замечать.

Новенький был похож на волчонка, которого неожиданно вытащили из логова

на свет. Он вошёл в класс, скрыв испуг, нагло огляделся и направился

прямиком к моей парте:

- Эй, чел, давай, подвинься, чего расселся-то? - развязно сказал он.