Грифоны охраняют лиру

В дальнем конце станции (мрачные ее своды поневоле наводили на клерикальные ассоциации: так вот — на месте алтаря) виднелась распахнутая дверь, из которой падали на темный пол косые лучи света, — и за ней открывался вид на привокзальную площадь. Никодим вышел и спустился на семь ступенек вниз — никто не обратил на него ни малейшего внимания. Площадь была обширной, ровной круглой формы; ее окружали невысокие холмы, так что она оказывалась как бы дном долины; отчасти казалось, что находящийся в ее нижней точке (как Никодим сейчас) — актер на сцене античного театра: все взгляды устремлены на него и каждое слово его монолога, благодаря изысканной акустике — секрет, промотанный потомками, — беспрепятственно доходит до самых дальних рядов с билетами в две лепты. Вот стоит он в горделивой позе в ниспадающей тоге (пошитой — ибо все равно пропадать — из старого платья старухи-приживалки) и произносит нечто округло-насмешливое, но с оттенком высшего величия — и тут из-за кулис появляется лев. Впрочем, ничего подобного: справа поодаль стояло несколько сине-ржавых прилавков с небогатыми дарами местных огородов; слева было что-то вроде древней автостанции. Рядом с ее полуразваленным скелетом торчала лавка, возможно некогда покинувшая железнодорожную станцию (ибо состояла с тамошними в очевидном родстве), — Никодим представил, как однажды ночью она потихоньку поскребла лапой в дверь, отворив ее, и медленно, с трудом переваливаясь, поджимая отвисшее свое фанерное брюхо, выползла на площадь и там изнемогла — или была застигнута петушьим криком. Сейчас на ней сидели три хрестоматийные старухи, чуть не с вязаньем. На деликатные расспросы Никодима они отвечали, что поезд в Могили уже три года как не ходит, но ходит автолавка, которая, не гнушаясь малым заработком, берет и пассажиров, но бывает она лишь по средам и субботам (в рыбные дни, уточнила одна из старух), а сегодня, добавили они бесспорное, — понедельник, так что лавка ездила позавчера и поедет послезавтра, — и долго еще продолжалась бы эта речь воплощенной очевидности, если бы Никодим не прервал ее (вновь со всей учтивостью) вопросом о возможности ангажировать автомобиль. Это пустило речи его собеседниц по новому, столь же извилистому руслу; в повествование добавлялись новые герои, которые, на правах полноценных репатриантов, являлись со своими чадами и имуществом (подробно описываемым); говорилось о сравнительных шоферских качествах абитуриентов и ездовых возможностях их экипажей; после выяснялось, что автомедоны давно мертвы, а машины их истлели (причем вторые в этих краях явственно переживали первых), — и долго бы двигалась еще эта неторопливая летопись деревенского автомобилизма, если бы не прозвучало имя: Савватий! — и, как в хорошей пьесе, на сцену не выехал бы и сам Савватий на своем потрепанном, но бодром вездеходном автомобиле. Поднимая аккуратные клубы пыли, он подъехал к лавке и высунулся в окно поприветствовать старух, которые наперебой доказывали ему своевременность появления, видя в этом неравнодушие судеб; Никодим же, явив вдруг неожиданную (и даже немного обидную) безучастность, смотрел не отрываясь на руку его, небрежно лежащую на руле. Савватий был шестипалым.

Это обстоятельство очевидным образом делало невозможным вопросы о конечном пункте путешествия, то есть Шестопалихе (он обязан был обидеться или насторожиться, а скорее и то и другое сразу), но, с другой стороны, парадоксально намекало на то, что Никодим находится на нужном пути. Собственно, вариантов было два — можно было отыскать местную гостиницу и провести пару дней в ожидании рейса автолавки, заодно расспрашивая аборигенов о предстоящей дороге, а то и завернуть в библиотеку полистать подшивку местной газеты, неиссякаемый кладезь локальных известий, либо можно было доехать до деревни Могили (до Могилей?) и оттуда уже искать путь к Шестопалихе. Еще раз оглядев местный пейзаж, внушающий скорее уныние, нежели элегическую тоску, Никодим решил двигаться дальше, уповая на то, что какой-нибудь ночлег отыщется и в Могилях. Савватий запросил за дорогу червонец, пообещав, что часов за пять должны добраться, если мост через речку Иссу, который уже давно внушал ему определенные опасения, не сделался непроезжим. «А что тогда?» — поинтересовался Никодим. «Тогда вброд», — сурово отвечал Савватий и подвигал нижней челюстью, очевидно, чтобы добавить себе внешней решительности. Никодим пристроил баул на заднем сиденье и сел рядом с водителем.