Грифоны охраняют лиру

Никодим вызвался помогать с уборкой, но, только принявшись за нее, понял, как коварен был прохоровский самогон: предметы норовили, как живые, выбраться из его пальцев и скрыться: рюмки, будто миноги, скользили в руках, ломти хлеба уворачивались, шустро ползая по столу, проводник, время от времени появлявшийся в проходе с каким-то поощрительным подмигиванием, норовил раздвоиться, тогда как сам вагон качало, словно корабль в центре Атлантики, когда свободная от вахты часть команды молится в кубрике, капитана тошнит прямо на мостике и только старый боцман, покусывая кончики усов, качает головой и вспоминает стремительное бегство из публичного дома на Филиппинах в 1926 году. Дальнейшее представлялось потом Никодиму какими-то урывками: то видел он себя прикуривающим папиросу на открытой площадке вагона, причем спички гасли из-за ветра и дождя одна за другой, пока он, разъярившись, не поджег весь коробок — и, в клубах серного дыма, что твой Вельзевул, торжествующе наконец закурил. То смутно ему вспоминалось, как он обнимает Настасью, пытаясь пересказать ей на ухо «Незадачливого почтаря», а она, смеясь и сопротивляясь, что-то быстро говорит ему на неизвестном языке. То виделся ему Прохор, заснувший тревожным пьяным сном, причем на двух лавках одновременно, да так, что голова и плечи покоились на одной, а ноги на другой — вся центральная же часть, вопреки законам физики и физиологии, висела между сиденьями («Спит, как йог», — уважительно кивнул пробегавший мимо проводник). Потом опять представлялась ему Настасья, откинувшая голову и закрывшая глаза в полуулыбке. Затем, без перерыва — зарезанный Заяц с растекающейся из-под него лужей крови. Никодим застонал и открыл глаза.

Он лежал полностью одетый на своем диване, головой к окну, за которым в рассветном сумраке проносились какие-то блеклые тени. На противоположном сиденье не было никого — ни Прохора, ни Прасковьи, ни юной их односельчанки, ни их вещей. Цепляясь за стол, Никодим сел и убедился, что не осталось даже крошек, которые внутренний Мальчик-с-пальчик бессознательно вчера разбрасывал, чтобы маркировать реальность: чистая полосатая ткань дивана, полированное дерево столика, палевый ворс ковровой дорожки — и никаких следов вчерашних попутчиков. Как зверь, вспугнутый охотниками, Никодим огляделся: вагон оставался полупустым, но не безлюдным: в частности, в том углу, откуда вчера слышались жаркие споры и поднимался трубочный дым, виднелась какая-то окладистая борода, мерно шевелящаяся на груди спящего исполина духовного звания, утомленного, видимо, вчерашним диспутом. Отчего-то это обстоятельство слегка успокоило Никодима: казалось, что если бы он обнаружил себя единственным пассажиром, то впал бы в панику. На месте был и его собственный баул, с вечера задвинутый под сиденье, да там и забытый. Дойдя на ватных ногах до купе проводника (тот глянул исподлобья, но промолчал) и стребовав чаю, Никодим вернулся к себе и уставился в окно.

Пейзаж, проступив с рассветом — сперва мягкими контурами, акварельными полутонами, а затем уже и тонкой штриховкой (рассвет, экономный художник, работал размеренно и не спеша), с тех пор не менялся: лишь чередовались темноватые перелески с мрачным частоколом сизых елей, подступавших прямо к путям и едва не задевавших лапами окна поезда; и светло-зеленые болотины с редко торчащими остовами мертвых деревьев. Единожды вид был оживлен аккуратным вкраплением человеческих следов: сбив черед, вслед за рощей показалась небольшая деревушка из шести, кажется, изб: одна явно разрушающаяся, с победительным орешником, процветающим на руинах; остальные вроде бы живые — над двумя курились дымки, уходящие почти вертикально к светлеющему небу, причем над одной трубой дым вился темно-серый, с искрами, а над другою — белый, как будто один из заседавших в них конклавов определился уже с кандидатом, а другой все колебался, спорил, склонялся то к одному, то к другому, а пока утолял нетерпение зрителей демонстрацией символа свой нерешительности.

Ритм, отбиваемый колесами, вдруг сбился: поезд шел мимо автомобильного переезда, ожидаемо пустого; вдаль уходила грунтовка с пробитыми колеями такой глубины, что в ней, кажется, застрял бы танк (особенно вражеский), но, с другой стороны, машинально думал Никодим, чего бы танку делать в этой нелепой глуши, куда, во-первых, нужно так долго и утомительно добираться, а, во-вторых, даже добравшись, вряд ли произведешь на кого-нибудь должное (да и хоть какое-нибудь) впечатление — всякий же, предназначенный для устрашения предмет требует прежде всего готовности зрителя к встречной реакции: тот должен быть открыт испугу, крепость его души обязана решиться на капитуляцию и, приготовив белый флаг, медленно опускать подъемный мост перед гарнизонами — иначе условный танк обратится лишь в глупую железку, вяло барахтающуюся в луже перед железнодорожным переездом (проводник принес чай и, опасливо ступая, удалился).