<...> Судьбе угодно было поставить меня в близкие отношения к покойному. С января 1879 г. по 4 мая 1881 г. — день увольнения его от должности министра внутренних дел — я был одним из его сотрудников, очевидцем его деятельности во время ветлянской эпидемии, в бытность его временным харьковским генерал-губернатором, главным начальником Верховной распорядительной комиссии, наконец, министром. Я не имею претензии в кратком газетном очерке излагать подробную биографию графа, ни входить в обсуждение его государственной деятельности. Для этого не настало еще время, да и подобная задача мне не по силам.
Царицын, избранный на первое время главною квартирой, и в тот же день случай доставил меня к графу в близкие отношения, которые, как я рке сказал, не прекращались до момента его увольнения от должности министра внутренних дел...
Для прекращения эпидемии в распоряжении графа назначены были несколько казачьих и пехотных полков, пограничная и карантинная стража, генералы из Государственной свиты, флигель-адъютанты, 70 медиков из всех концов России, несколько ученых профессоров разных академий и университетов, отряд Красного Креста, флотские штаб-офицеры, полевой штаб, полевое интендантство, полевые жандармские чины и даже — неизвестно для чего — полевой суд. К этому нркно прибавить еще несколько корреспондентов столичных газет и 22 представителя иностранных государств, присяжных, якобы для изучения характера эпидемии, а в сущности для контроля за нашими действиями.
Вся эта масса народа нахлынула в Царицын сразу. Между тем ни указаний, ни инструкций, ни каких-либо руководительных начал ниоткуда дано не было, никаких кредитов не ассигновано, и все гражданское управление графа состояло из меня и взятого мною, по праву сильного, писца из Царицынского уездного полицейского управления !
Легко себе представить, что за хаос царил, какова была суматоха в первые дни. Мало-помалу, однако, благодаря живым и энергическим распоряжениям графа, конечно, словесным и в крайнем случае телеграфным, вся эта наехавшая толпа была распределена, снабжена и деньгами, и указаниями и разъехалась по местам. Граф обнаруживал деятельность изумительную: с раннего утра и до поздней ночи, не отдыхая ни минуты, он то встречал и провожал приходившие войска, то перенимал командированных в его распоряжение лиц, то выслушивал доклады по разнообразным предметам, то присутствовал в огражденном при нем санитарном комитете, то объезжал различные городские учреждения и заведения и проч и проч. Чуть ли не в день его приезда произошли два оставшихся у меня в памяти эпизода.
Ему представлена была разработанная врачами и одобренная городским управлением инструкция для санитарного оздоровления Царицына. В числе рекомендуемых его мер значилось: «Необходимо ежедневно раскрывать в домах для освежения воздуха форточки и почаще ходить в баню». Между тем во всем Царицыне, начиная с дома, в котором жил граф (лучшего в городе), не только не было ни одной форточки, но и самое назначение их оставалось, по-видимому, неизвестным; что же касается совета посещать бани, то он помещен был в инструкции, очевидно, для красоты слога, так как единственная имевшаяся в Царицыне баня незадолго до нашего приезда была разрушена по распоряжению самого же городского управления... Энергическое «приветствие» графа членам царицынского муниципалитета, вероятно, не забыто ими и до сих пор.
Царицынскую тюрьму граф нашел в таком ркасающе-грязном состоянии, что тут же объявил смотрителю, что если он в сутки не приведет свой замок (!) в исправность, то будет расстрелян... Эти энергические «приветствия» и угрозы имели платонический характер, и, конечно, никогда не были бы приведены в исполнение, но они были необходимы для устранения распущенности в критическую минуту, какую переживала тогда Россия.
Более всего хлопот задавали графу врачи и ученые профессора. «Верите ли, — говорил мне граф, — ей-ей, легче командовать 100-тысячною армией, чем согласить двух профессоров...»