обыкновенно писал нашему полковому командиру такую записку: «Препровождаемого при сем
Федота Аксенова прогнать через
Писареву или князю Енгалычеву».
Обе эти майорские личности славились в Аракчеевском полку своими
Веря в назидательность публичности подобных наказаний, Аракчеев вместе с виновным присылал
всегда и несколько человек зрителей из своей дворни; эти последние, одетые в парадные ливреи,
с гербовыми басонами, шли всегда по той же
действующее лицо этой драмы, — непосредственно за ним. По окончании церемонии несчастного
лакея, побывавшего в
оставался иногда целые месяцы, а невольные ливрейные свидетели учения отправлялись обратно
в Грузине и по прибытии туда должны были передать, во всех подробностях, виденное ими своим
товарищам.
VII
В моих воспоминаниях об аракчеевщине встает цельная, полновесная Фигура майора Федора
Евфимовича Евфимова, личности, далеко недюжинной по своему энергическому характеру и по
той силе воли, с какою он переносил разные невзгоды своей служебной карьеры.
Евфимов, по формулярному его списку, значился из ямщиков Крестецкого уезда, села Зайцева
(Яжелбицы тож), что на Московской дороге. По сдаче в рекруты он поступил на службу в
Ростовский мушкетерский молк, переименованный в 1807 году в гренадерский графа Аракчеева;
отсюда при переформировании — не помню в точности, лейб-гвардии Волынского или Литовского
полка — Евфимов, в звании фельдфебеля, вместе со 2-ю гренадерскою ротою, под командой
капитана Тимофеева, поручика Самбурского и подпоручика Неелова, переведен был в гвардию. По
производстве в 1812 году в подпоручики он назначен был в полк графа Аракчеева, где и продолжал
свою службу с разными превратностями до 1827 года.
Когда в 1817 году 2-й баталион Аракчеевского полка был отделен от полка и под командою майора
фон Фрикена ушел из С.-Петербурга для основания военного поселения, то и капитан Евфимов,
командовавший тогда 2-ю гренадерскою ротою, назначен был в число деятелей этого новою
великого дела. Тут-то Федор Евфимович попал, что называется, в свою колею и заметно
выдвинулся из среды рьяных исполнителей аракчеевского замысла. Он первый наложил свою
мощную руку на священную бороду мирного селянина, и не воображавшего до того, что его
бобровая бородушка исчезнет под косою железного времени и рукою Федора Евфимовича,
который во всю свою ямскую мощь старался исказить русского крестьянина и сделать из него
солдата-пахаря...
Совершенно безграмотный, с большим трудом, и то только при помощи своего фельдфебеля
Лаптева, подписывавший какими-то невозможными каракулями свою фамилию деспот, с железною
волею, грубый и неотесанный, Евфимов тяжелым гнетом давил все ему подначальное. Но,
несмотря на всю грубость и дубоватость своей натуры, он был, однако ж, далеко не глуп и ловко
умел подлаживаться и под обстоятельства, и под характер людей, власть имеющих. В особенности
достойно удивления было в нем одно качество — это какое-то чувство обоняния или
предугадывания, нечто высшее инстинкта животных: он, например, всегда, и почти безошибочно,
заранее знал, когда Аракчеев приедет в полк. Евфимов брал тогда несколько человек из поселян-
хозяев и, выйдя с ними в поле, прилегающее к той дороге, по которой обыкновенно ездил
Аракчеев, начинал преподавать им практический урок землепашества.
Современному читателю довольно трудно, я думаю, представить себе эту картину: штаб-офицер в
эполетах идет по полю за сохою, а за ним плетется целое капральство солдат-поселян!..
Едет граф, видит эту интересную картину, умиляется и, остановившись, спрашивает:
—
Что это ты, Федор Евфимович, сам беспокоишься? мог бы, кажется, заставить и помощника
своего заняться этим делом.
Евфимов вместо ответа приветствует графа по-солдатски:
—
Здравия желаем вашему сиятельству и поздравляем с приездом, которого совершенно не
ожидали!
Затем уже Евфимов объясняет, что личное его участие в землепашестве вызывается тем, что
многих хозяев надо еще учить, как ходить за сохою.
Аракчеев благодарит его за усердие поцелуем и приглашает к себе в коляску, объявляя, что едет к
нему пить чай.
Но Федор Евфимович недолго, однако же, красовался на своем пьедестале. По неразвитости ли,
по свойственным ли вообще натуре русского человека нравственной распущенности,
самонадеянности и т.п. отечественным добродетелям, но он не мог удержаться на высоте того
положения, на которое его подняли фавор и каприз всесильного временщика.