В 1823 году полковой командир делал инспекторский смотр поселенному батальону (то есть 2-му)
поротно, начав таковой со 2-й гренадерской роты.
На опросе нижние чины этой роты заявили претензию на своего ротного командира, майора
Евфимова, жалуясь, между прочим, на то, что он как их самих, так и жен их жестоко наказывает за
малейшую неисправность; что деньги, отпускаемые на продовольствие кантонистов, Евфимов
удерживает у себя; что из следующего ежегодно в раздачу поселянам, по случаю падежей рогатого
скотаxvii [xvi i], лучшие особи отбираются ротным командиром и отправляются к нему в усадьбу близ
города Валдая; то же самое делается и с овцами; по отчетам же присвоенные себе Евфимовым
быки и коровы показываются павшими, а овцы — съеденными волками.
Полковой командир, при всем своем расположении к Евфимову и при всем желании не выносить
сора из избы, не мог, однако ж, замять это дело, так как заявленная 2-ю гренадерскою ротою
претензия сделалась известною по всему поселению; Аракчеев же хотя и знал, конечно, о
воровстве разного начальства и смотрел вообще на это сквозь пальцы, очень хорошо сознавая всю
неизлечимость векового зла, но не любил, чтобы об этом говорили, и в подобных случаях не
шутилxix[xix]. Поэтому делать было нечего, пришлось нарядить следственную комиссию, которая
кроме подтверждения заявленных ротою претензий открыла и еще кое-какие злоупотребления со
стороны ротного командира.
По окончании следствия дело было представлено на рассмотрение графа Аракчеева, который,
недолго думая, конфирмовал так: «По Высочайшему повелению имени моего полка майор
Евфимов лишается чинов и орденов и записывается в рядовые в тот же полк графа Аракчеева».
Когда дежурный по полку, капитан Дядин, прочел Евфимову конфирмацию и приказал ему надеть
солдатскую шинель, тот совершенно спокойно, с полнейшим самообладанием, снял с себя свой
сюртук с эполетами и, принимая поданную ему серую шинель, сказал:
-
Здравствуй, моя старая знакомая! Опять нам пришлось свидеться с тобой!
Надев шинель, Евфимов громко провозгласил:
-
Здравия желаю, ваше благородие! В какую роту прикажете явиться?
Будучи зачислен в 1-ю фузелерную роту, которая занимала в тот день караул при полковом штабе,
он отправился в кордегардиюxx[xx], отрекомендовался караулу и просил гренадер любить его и
жаловать; по выходе с гауптвахты он снял шапку перед первым попавшимся ему унтер-офицером,
а при встрече с одним из юнейших прапорщиков вытянулся во фронт. Затем явился к
фельдфебелю роты и капральному унтер-офицеру и был помешен в числе непоселенных нижних
чинов (то есть унтер-офицеров и ефрейторов), получил всю боевую сбрую, которую и привел
собственноручно в полный порядок. На четвертый день по снятии густых эполетов Евфимов шил
уже башмаки, отправляя их в свою валдайскую усадьбу для дворни; в этой же усадьбе жила и жена
его, заправляя хозяйством.
Ни от каких служебных обязанностей Евфимов никогда не уклонялся и везде был первым. Во
фронте он ни за что не хотел встать в заднюю шеренгу, говоря, что «с козел ямской телеги
поступил прямо в первую»; когда же он бывал в карауле, то всегда просил не назначать его на
часы в какое-нибудь теплое захолустье, а непременно у фронта, на платформе гауптвахты. Зато,
когда он стоял на часах, караульный офицер мог быть спокоен, будучи уверен, что караул вовремя
будет вызван для отдачи чести начальству, — а тогда караул выходил в ружье при проезде и
проходе всякого начальства! Одним словом, Евфимов был до мозга костей лихим русским
солдатом старого времени. Никто никогда не слыхал от него ни одной жалобы на судьбу, хотя ему
и было на что жаловаться, о чем пожалеть: он все переносил без ропота, усердно молясь Богу...
Беспощадно суровый прежде к своим подчиненным, не знавший, кажется, жалости при наказании
провинившихся подначальных ему людей, Федор Евфимович теперь словно переродился, точно
постигшее его несчастие принесло для него какое-то откровение свыше о необходимости братской
любви между людьми и милосердия к ним... Каждый из его новых сотоварищей-солдат в случае
какой-либо невзгоды или затруднения обращался к нему, и он действительно помогал чем мог —
делом, словом, советом, участием... Глядя на этого человека, одиннадцать лет носившего эполеты,
пользовавшегося особенною любовью Аракчеева, не слышавшего в нем, что называется, души;
лично известного Государю, который всегда благосклонно и приветливо относился к этому
фавориту своего друга, видя, с какою душевною твердостию и силою воли он нес выпавший на его
долю тяжелый крест, невольно удивлялся и жалел, что такая замечательная душа была зашита в
такую грубую оболочку...
В следующем, 1824 году Государь смотрел наш полк и при проезде мимо 2-го взвода 1-го