Госпиталь брошенных детей

Я подумала, не слышал ли он об интрижке Джорджа с дочерью виконта, и решила, что нет. Доктор Мид не прислушивался к салонным сплетням, и даже если иногда кое-что доходило до его слуха, он не знал и половины людей, о которых шла речь. Насколько мне было известно, он вообще не посещал светские салоны, к большой досаде хищных матерей и девиц на выданье, которые желали предстать перед ним столь же привлекательными и аппетитными, как коробка макарон. Доктор Мид никогда не был женат или хотя бы обручен. С его привлекательной внешностью, почтенной профессией, таунхаусом в Блумсбери и семейными связями его холостяцкий статус считался в некоторых гостиных величайшей катастрофой со времен Компании Южных Морей[12]. За прошедшие годы он стал нашим близким другом и принял мой образ жизни без каких-либо рекомендаций или комментариев. Один или два раза он предложил, чтобы Шарлотта занималась уроками и физическими упражнениями, но оставил эту тему после того, как я отказалась. На похоронах Дэниэла, в теплый день в середине апреля, я сообщила ему в церкви, что больше не собираюсь покидать свой дом, и сдержала слово. Я не горевала, когда в тот день вернулась на Девоншир-стрит, зная о том, что больше не почувствую прикосновения солнечных лучей или дуновения холодного ветра. Утрата заставила меня начать жизнь заново, и когда за мной закрылась парадная дверь, я испытала лишь облегчение, подобное тому, какое ощущаешь, ложась в постель после долгого дня. Вскоре появилась Шарлотта, и три года уединения прошли вполне спокойно. Я растила ее в мире и безопасности, но летом после того, как ей исполнилось три года, и в доме было очень жарко и душно, она проплакала три дня подряд, доведя меня до исступления, близкого к полному отчаянию. Я послала слезное письмо Амброзии, которая сразу же приехала и отправилась с ней на прогулку вокруг Куинс-сквер в конце улицы, а двадцать минут спустя она вернулась совершенно другим ребенком. Эта экскурсия убедила меня в том, что для благополучия ребенка и моего душевного спокойствия необходима перемена обстановки хотя бы один раз в неделю. Амброзия предложила новую часовню в госпитале для брошенных детей, всего лишь в пяти минутах езды от моего дома. Дэниэл был похоронен в соседней церкви Сент-Джорджа, места были мне хорошо знакомы, и я согласилась быстрее, чем она ожидала. Солнечным воскресным утром в апреле она подъехала к нашему дому; я надела пальто и шляпу и впервые за три года вышла на улицу. Я была настолько встревожена и ошеломлена, что помню, как цеплялась за руку Шарлотты, словно она была моей матерью, странное ощущение близости других людей и их быстрых и непредсказуемых перемещений. Я предпочла бы тихую и скромную молельню, но эта часовня была такой новой, что в воздухе еще витал запах краски. Ровные скамьи были покрыты лаком, листы с гимнами для общих песнопений хрустели в руках. Потолки были высокими, а витражные окна сияли и переливались разными красками. Новизна этой часовни была как бальзам на душу: она была беспечальной, не затронутой моим горем и переживаниями других людей. Тот день прошел как во сне, но вечером, ложась в постель, я чувствовала себя так, словно пересекла океан и, ощущая дрожь в ногах, стояла на чужом берегу.

Доктор Мид был почти так же рад моему выходу из дома, как Амброзия, и ненароком заметил, что собирается сводить меня в театр. Я пошутила, что если мне понадобилось три года, чтобы выбраться в церковь, то до театральных подмостков дело дойдет через пятнадцать лет. Мы оба понимали, что я не пойду в театр; я не ходила туда даже с Дэниэлом, который ходил повсюду и занимался чем угодно без моего участия. Если люди жалели меня, то лишь потому, что они не знали мой характер.

Я была рада увидеть Агнес, которая вошла в гостиную с чайным подносом. Она расставила все по местам, включая и тарелочку бисквитного печенья, потом сделала реверанс и вышла из комнаты. Доктор Мид сразу потянулся за печеньем.

– Оставьте место для баранины с печеной картошкой, – посоветовала я, и он замер с печеньем в руке, так похожий на пристыженного мальчишку, что я невольно улыбнулась. – Мама очень любила бисквитное печенье, – продолжала я. – Она держала его в маленькой ореховой шкатулке на туалетном столике. Мне разрешалось брать по одному печенью каждое воскресенье перед сном, когда она причесывала меня. Иногда, когда их с отцом не было дома, я прокрадывалась в ее спальню и утаскивала еще одно. Они были очень вкусные. Мария очень хорошо готовит их, почти так же, как было раньше.

Я осознала, что затерялась в воспоминаниях и смотрю на материнский портрет. Легко было представить, что она слушает, потому что она выглядела так, словно была зачарована прекрасной историей, и ее губы были приоткрыты от восторга. Доктор Мид кашлянул и аккуратно съел бисквитное печенье, слегка прикасаясь к губам салфеткой.

– Перед едой я хотел бы обсудить с вами один, э-э-э… деликатный вопрос, – сказал он.

– Вот как? – я выпрямила спину.

– Дело касается вашей дочери.

– Шарлотты?