Горм, сын Хёрдакнута

Чадо в платках осталось стоять на пересечении путей к причалу и к посадским воротам. Звякнув цынарёвскими колокольцами, лошадки пошли за Волчком и еще шестью Лютовыми воинами более устрашающего вида. Учитывая, что все дружинники наволокского воеводы от природы и по сознательному подбору напоминали крупных северных зверей, кто получше, кто похуже вставших на задние лапы и закованных в броню, труднее было бы выбрать из их числа такое же количество менее устрашающих. Бобырь, не имевший никакой надежды попасть в передовой ряд (ростом он, может, и вышел, а вот в ширину раза в два недотянул), спросил у Живорада:

– Не зря тесть все рифы на парусе взял-то?

– Отнюдь, – стоявший на полозьях позади кузова передового возка разбивала хрустнул костяшками, невзначай разминая суставы. – У посадских в толпе ни женщины, вестимо, драке быть. Вон, уже что-то началось.

Ближе к мосту через ров, шествовавшие под знаменем Йожа грубо оттеснили к обочине запряженные одним лосем крытые сани, в которых сидели две девы в светлых одеждах. Напуганный сохатый затащил сани в канаву на обочине. Несуразица про вежи сменилась речами от просто чересчур любезных к двусмысленным, и далее – до безусловно караемых вирой. Пара участников шествия под видом помощи одной из дев, попытавшейся выбраться на дорогу, откровенно ее облапала. Чтобы не остаться в долгу, дева затылком ударила державшего ее сзади посадского в нос и, таким образом освободившись, выхватила засапожный нож и полоснула вторую приказную козявку по руке.

– Недурственно, – Живорад кивнул. – А это вот совсем не по чести!

Еще шестеро отбились от основной толпы на помощь товарищам. Откуда-то появились чеканы и боевой ухват, ранее служивший держалкой для еще одного черного знамени, с надписью «Чернобоже, сим Йожом победиши.»

– Волчок, тебя ноги кормят, или что? – осведомился Лют. – Скорей ими перебирай! Ушкуй, возьми поводья.

У возницы хватило ума не возражать. Шедшие в хвосте рядовичи были сильно дурнее и попробовали что-то вякнуть, за что ненароком оказались в канаве. Впереди, из восьми посадских, уже трое вышли из строя. После неумелого выпада бывшего знаменосца, дева с засапожником нырнула под рогулину и коротко пнула неухватистого вздымателя ухвата под коленную чашечку. Тот охнул и ослабил хватку на оружии. Не выпуская из правой руки ножа, жрица (как было ясно из вышитых вдоль оторочки ее плаща священных животных) левой рукой крутанула ухват, пользуясь собственным правым плечом как точкой опоры, таким образом вырвала его из рук посадского, и завершила вращательное движение подсечкой, сбив того с ног.

– Ой, лепо, – восхитился Живорад.

– Бейте больно, но не насмерть, – предупредил Лют. – Пока.

Пятеро приказчиков излишне сосредоточились на круге, описываемом ухватом – двойная ошибка. Посадским никто, по-видимому, не объяснял, ни что следить предпочтительно не за оружием, а за тем, кто им орудует, ни что надо время от времени вертеть головой, чтобы не оказаться захваченным врасплох, например, дюжим ушкуйником. В канаве прибавилось ходоков в черном. У самого громкого из них, похоже, была сломана рука.

В голове шествия наметилось замешательство. «Ово Йож, Ово Колода» продолжил движение к воротам, в то время как конокрад с фафыгой направился к саням и возкам. Их сопровождавшие тоже разделились, причем шедшие за увешанным оберегами «балием лютичским» приближались к ушкуйникам с явной неохотой, несмотря на подавляющее численное преимущество.

– Что за безладье? – осведомился Лют. – Девам прохода не даете?

– Чредимо! Блазнесловным унотицам спону чиним! – ответил конокрад.

– Отсохни твой язык, как все отсохло в портах твоих спереди обмоченных, сзади обгаженных, каженик плешивый! – дева с ухватом в левой руке и ножом в правой явно примеривала расстояние для броска.

Ее раскрасневшееся от гнева лицо даже особенно не портила повязка через глаз.

– Борко, что ты гонишь? – вступил Глум.

Маленькие прищуренные глазки под мохнатыми седыми бровями на миг округлились, в них отразилось склизкое поползновение чего-то, отдаленно похожего на мысль. Конокрад оглянулся на своих товарищей, чей дух не внушал уверенности. Одно дело согнать с дороги и полапать пару дев (и с этим может выйти незадача), другое – лезть в драку со здоровенными ушкуйниками в боевой справе, не имея перевеса хотя бы двадцать на одного.

– Глуме! Другарь мой! – нарочито воскликнул Борко, затем перейдя на несколько менее неестественный слог. – Вместе на поморян ходили!

– Вообще-то, его поморяне чуть вусмерть не запороли, а я дурня лечил, – негромко пояснил Глум и вновь пыхнул трубкой.

– А вы кто, красавицы? – Лют, не вставая, изобразил полупоклон.

– Мы жрицы Свентаны! В гавань посланы вестницей, со словом от Званы Починковны и от Быляты Прилуковича к Люту Волковичу, наволокскому воеводе, дочери его Птахе Лютовне, и Ушкую Овсяниковичу, внегда придут! – ответила вторая служительница богини.

Она и впрямь была очень хороша собой.

– Это мы, и даже к спеху, – заметила Птаха. – Вас-то величать как, жрицы?