Горм, сын Хёрдакнута

Чтобы помочь с восстановлением города, на первом же после налета Йормунрека вече было решено принимать сборы не только скиллингами, копейками, или оболами, но булыжниками, железным прутом, бочками с дегтем, и прочими полезными в строительстве вещами. Пока гребцы выгружали с носа тесаные плиты, на корме, Живорад и Бобырь поставили вторые сходни, по которым на пристань спустились Ушкуй с семейством. Что на Лютову дочку, что на внука любо было поглядеть. Сын шкипера в шубке из редкого белого овцебыка, белых песцовых унтах и шапке и впрямь напоминал небольшого любопытного ушкуйчика. Голову Птахи украшала саженая сорока[164], расшитая крупным речным жемчугом, ее шубка была крыта тем же аксамиченным бархатом, что пошел на части сороки. Сам землепроходец по случаю свадьбы шурина красовался в диковинах из-за моря – накидке из неспешуна длинным рыжевато-черным мехом наружу, с гривой по спине и волочившимся сзади хвостом, и черно-белом треухе из завечерского смрадня. Напугай решил облететь пристань.

– Надо б возок нанять, – посоветовала Новожея, ступившая на причал вслед за Живорадом.

– Пешком дойдем, не развалимся? – предположил Бобырь.

– Да не тебе, Бобырище красноносое, а хозяйке с дитятком!

– Для почетных гостей сани уж ждут, – честно попытавшись слупить с новоприбывших сколько-нибудь серебра и не преуспев, гаванщик переключился на исполнение долга гостеприимства. – С цынарёвскими колокольцами, у ворот.

– С какими? – спросил Букан.

– С цынарёвскими, – Глум пыхнул трубкой и выпустил резко пахнущее облако макубного дыма. – В Цынарёвой Луке их льют, близ Короцка, а в бронзу серебро добавляют, для звона.

– Водима, Щур, оставайтесь с кораблем, – наказал Ушкуй, направляясь к посадским воротам. – К закату вас сменим.

– Доброго дня тебе, батюшка, – не без ехидства попрощалась с гаванщиком нянька.

– А вот расстегайчиков кому? Горяченьких? – подвалил лоточник.

– С чем расстегайчики-то у тебя? – Новожея с большим подозрением повела носом и кивнула Скогу. Тот осторожно отодвинул лоточника вместе с лотком с дороги.

– Вот пристала – с чем, с чем… Зато горячие, – обиженно пробубнил торговец.

Со стороны посада доносилось нестройное пение. Из ворот повалила толпа, числом около полутораста. Впереди шествия простоволосый дуботолк в нагольной шубе нес шест с черным знаменем, болтавшимся на поперечине. На знамени, четыре покрытых колючками черепа сжимали в зубах ножи, под ними вилась надпись: «Ово Йож, Ово Колода.» За ним шествовал жрец, слегка смахивавший на жмурящуюся на свету сову и увешанный невероятным количеством оберегов, неся в вытянутых руках шелковую подушку, на которой печально лежало что-то мохнатое и изрядно потрепанное.

– Это еще кто? – Лют наморщил нос, приподняв верхнюю губу и приобретя завидное сходство с заросшим черно-рыжевато-седой щетиной волком.

– У посадских шесть алянчиков на неделе, – ответил возница. – Из червленой державы приволокли в Остров дурь мохнатую, сюда торжественным ходом принесли, и ей поклоняются.

– Не дурь мохнатую, а фафыгу, и не приволокли, а Йож ниспослал, – поправило с ног до головы замотанное в разноцветные шерстяные платки чадо неизвестного пола (впрочем, и возраста), державшее под уздцы лошадок.

– Ёж? – переспросил Ушкуй.

– Йо-ож, – поправило чадо. – Йож Чернобога уколол, когда тот на древе висел, и сам исполнился.

– Чего исполнился? – снова переспросил шкипер.

– Исполнился, – отрезало существо в платках.

– Кролики, – сообщил Ушкую вернувшийся напугай, укоризненно глядя одним глазом на толпу, что двинулась в направлении воротной башни.

– Ни одного золотопоясного, – заметил Глум. – Рядовичи[165], козявки приказные, да черная сотня.[166]

– Шли по мелочи торговать, турьей кожей да белками, а так повернулось, богатство в набеге взяли немалое, – заметил возница. – Пуще пошлых теперь зазнаются.

– Четыре вежи стояли, – повторяла толпа, – пятая да воздвигнется!

– Откуда мне этот с мохнаткой знаком? – задумался Глум.

– Не «этот с мохнаткой,» а Орибор Няшич, – вновь вступило предположительное чадо. – Балий лютичский.

– Точно! – обрадовался знахарь. – Борко конокрад! Долго не попадался, пока за Вайной у поморян кобылу не свел. Та в няше[167] засела, так имя, как ил, и пристало. Лет тридцать тому. Стало быть, в лютичи подался.

– Волчок, Никовуша, возьмите еще пятерых, и идите впереди головного возка, – бросил воевода двум дюжим наволокским ратникам. – Я с дочкой и внуком в нем поеду. Ушкуй, на облучок, Живорад, на запятки.

– А ты где это с конокрадами знался? – Новожея с прищуром глянула на Глума.

– Вы двое, во второй возок, туда же поклажу, – продолжил Лют. – Остальные гребцы – за возками. Поехали.

– Может, сперва дождаться, чтоб фафыжники прошли? – предложил возница.

– Когда это ушкуйник посадского ждал, – Волчок сбросил на пол возка овчину, под которой был пластинчатый доспех, и прошел вперед. – Куда тебе сказали в городе-то нас везти?

– Посадник велел на старое Бушуево подворье, что на ближнем краю Загородского конца. Там палаты заново отстроены, – возница чмокнул и пошевелил поводьями.