Горький хлеб

— Деньги, что каменья: тяжело на душу ложатся. Нешто у бедняка последний грош стану брать, ‑ сердито оборвал Федьку бортник. ‑ Чую, на что намекаешь. Старый пень тебе понадобился.

— Доподлинно так, отец.

Матвей разгладил бороду и забубнил:

— Колоды сготовил, теперь дикую пчелу ловить надо. Уходит время, а княжий оброк велик.

Федька поднялся с лавки, а затем рухнул вдруг перед стариком на колени.

— Помоги, отец. От всей ватаги, как господа бога прошу.

— Ну, будя, чать не икона. Садись. Сказывай, чево мне делать в селе, сдался бортник.

— Два века тебе жить, Семеныч, ‑ возрадовался Берсень и вынул из‑за пазухи небольшой бумажный столбец. ‑ Грамотку всей артелью писали. Передашь ее одному крестьянину. Он мужик тертый, бывалый. Знавал его когда‑то…

Когда Матрена вернулась в избу, старый бортник и Федька разом смолкли, поднялись из‑за стола и вышли во двор.

Глава 13 МУЖИКИ РАЗГНЕВАЛИСЬ

— Вот и досеялись, слава богу! ‑ устало высказал Исай Болотников своему сыну, выходя на межу.

Солнце клонилось к закату, наполовину спрятавшись за темно‑зеленым бором. От земли шел пар.

— Однако, отвык я на ниве полевать. Ноги чуть бродят. Почитай, от зари до зари княжью землю топчем, ‑ кряхтя, проговорил Пахом Аверьянов, сбрасывая с натруженного плеча лукошко.

— Сказывал тебе ‑ неча ходить. Лежал бы на печи да кости грел. Слаб ты еще, не в теле, ‑ добродушно заворчал Исай.

— В страду грех на печи лежать. Хоть малость, да помогу. Сам‑то замаялся, вижу, лица нет. А Иванка у тебя работящий. Крестьянское дело ловко справляет, ‑ вымолвил Пахом.

— Не перехвали, взгордится еще, ‑ вступил в разговор Афоня Шмоток.

— Не велика премудрость пахать да сеять. Это не твои завирухи разгадывать, ‑ произнес молодой Болотников, укладывая соху и порожние мешки на телегу.

Афоня тотчас оживился, скинув свой рваный войлочный колпак, лукаво блеснул глазами и заговорил деловито:

— Иду, мужики, энта я лесом. Дело под вечер, глухомань, жуть берет. Да вдруг около меня как засвистит! Присел от страху. Я туды ‑ свищет, я сюды свищет. Ну, беда, думаю, пропал Афоня, молись богу да смерть примай. Залез на ель, сижу ‑ свищет, окаянный.

— Ну, дык кто? Разбойные люди што ли? ‑ вошел в интерес Семейка Назарьев. Вокруг Афони сгрудились мужики, кончившие сеять. Смолкли, ждали бобыльского ответа.

Шмоток надвинул на самый нос колпак, озорно подмигнул и изрек:

— А енто, мужики, у меня в носу.

Грохнула толпа от дружного смеха. Даже Исай, обычно скупой на улыбку, и тот не выдержал, прыснул в бороду.

— Скоморох да и токмо.

По давно заведенному обычаю страдники, заканчивая княжий сев, оставляли на меже самые что ни на есть истрепанные лапти, повернув их носками в сторону деревни. При этом селяне приговаривали:

— Пахали лапти княжью ниву, а теперь ступайте с богом на мужицкою.

Афоня отделился от толпы и звонко прокричал:

— А ну, православные, кому лаптей не жаль?

Как всегда, мужики молчали. Однако не от жадности с обувкой не спешили расстаться. Выжидали ради потехи.

Глянув на мужиков, Шмоток покачал головой и снова выкрикнул:

— Садись, ребятушки, на межу лапти казать!

Страдники, посмеиваясь, расселись вдоль борозды, вытянули ноги. Наскоро выбрали пахаря из степенных селян для просмотра. Седоголовый старик, зорко поглядывая на обувку, прошелся по ряду, повернул назад и остановился супротив Шмотка.

— Сымай лапотки, Афоня.

— Энто чево жа? ‑ изумился бобыль.

— Дырявей твоих нет, Афоня. Ишь как лыко по землице распустил.

— Побойся бога, Акимыч. Нешто плоше лаптей не сыскал? ‑ огорчился Шмоток.

— Сымай, сымай. Неча! ‑ потребовал Акимыч.

— Помилуйте, православные. Последние лаптишки у меня забирает. И в пир, и в мир, и в добры люди. Все на мне, ‑ взмолился Афоня.

Мужики поднялись с межи, окружили бобыля. Шмоток поохал, поохал, но все же пришлось ему лапти скинуть: против мира не пойдешь.

— Экая тебе честь выпала, Афоня, ‑ подтрунивали над бобылем мужики.

Шмоток размотал онучи, повесил их на плечи и пошел к селу босиком, ворчал всю дорогу:

— Раздели, окаянные. Креста на вас нет.

Восемь дней пахали да сеяли крестьяне княжьи загоны. Теперь шли возле телег, понукая отощавших лошадей, усталые, сгорбленные, с почерневшими на солнце лицами, с огрубевшими натруженными руками. Шли и думали о завтрашнем дне, о своих десятинах, где нужно еще посеять овес, ячмень, горох да просо.

Возле крайней избы мужиков поджидал приказчик. Тут же стоял Мамон с десятком ратных людей. Когда все страдники подошли, Калистрат снял шапку и заговорил:

— Князь Андрей Андреич вельми доволен остался вами, мужики. Пашню добро унавозили, ладно вспахали, дружно засеяли и управились ко времени. Молодцы, сердешные.

Мужики молчали, недоумевая, переминались с ноги на ногу.

— Чую, неспроста Калистрат мир собрал, ‑ негромко вымолвил Исай сыну.

И селянин не ошибся. Приказчик взобрался на телегу и изрек княжий наказ:

— Повелел батюшка Андрей Андреич еще малую толику вам на боярщине быть. Надобно землицу беглых людишек да бобылей поднять. Запустела пашня, неча добру пропадать. Коли всем миром навалиться ‑ в пару дней сев кончите, сердешные.