Читаем Горький хлеб полностью

— Сызнова молчишь? Ну, получай еще!

Жжих, жжих!

Свистит кнут ‑ раз, другой, третий… Цепи звенят, ошейник душит, стискивает горло. Рубаха прилипла к телу, потемнела от крови. Но Иванка молчит, лишь зубами скрипит да глаза как уголья горят.

Погас факел. Вдоволь поиздевавшись над узником, усталый Мокей зло прохрипел:

— Топерь будешь знать, как гиль среди мужиков заводить.

На ощупь отыскал факел и вышел из темницы.

Иванка попытался привстать. Все тело горело, больно ныло, лицо мокло, в глазах круги.

"Лежачего в железах избивает, пес. Ну, погоди, придет и твой час", негодовал Болотников.

А по соседству, в таком же темном подвале томился Пахом Аверьянов. Его не заковали в цепи, лишь на ноги вдели колодки.

В первый день ничем не кормили. Утром холоп Тимоха принес в деревянной чашке похлебку, горбушку черствого хлеба, луковицу да кружку воды.

— Помолись, старик, да за снедь принимайся.

— Голодное брюхо к молитве глухо, мил человек.

— А без молитвы грех. Видно, обасурманился во казаках?

— Животу все едино, ‑ вымолвил Пахом и принялся за скудное варево.

— Ишь, еретик. А поведай мне, как басурмане своему богу молятся? полюбопытствовал холоп.

Пахом глянул на простодушно‑глуповатое лицо Тимохи и высказал:

— Они молитвы без мяса не бормочут.

— Энто как?

— Поначалу мясо жуют, потом молятся. Кабы мне не постно трапезовать, а как в орде барашка съедать, тогда бы и тебе все поведал.

— Ишь ты, ‑ ухмыльнулся Тнмоха и замялся возле решетки. ‑ Одначе, занятно мне, казак.

Холоп загремел запором и заспешил наверх. Вскоре вернулся он в темницу и протянул скитальцу большой кусок вареной баранины, завернутой в тряпицу.

— На княжьей поварне стянул. Страху из‑за тебя натерпелся. Ешь, старик, да борзей сказывай.

"И впрямь с дуринкой парень", ‑ подумал Пахом, а вслух вымолвил:

— Долго тебе жить, мил человек.

Пахом не спеша поел, довольно крякнул, смахнул с рыжей бороды хлебные крошки, перекрестил лоб и произнес:

— А молятся басурмане так. Поначалу полбарана съедят, потом кафтаны с себя скидают, становятся друг против друга и по голому брюху дубинками постукивают да приговаривают: "Слава аллаху! Седин живот насытил и завтра того пошли".

— Чудно‑о, ‑ протянул, крутнув головой, Тимоха. ‑ А дальше што жа?

— Опосля татаре вечером кости в костер бросают, а пеплом ладанку набивают. Талисман сей к груди прижмут, глаза на луну выпучат и бормочут, скулят тоненько: "И‑и‑иаллах, храни нас, всемогущий, от гладу и мору, сабли турецкой, меча русского, копья казачьего…" Вот так и молятся, покуда месяц за шатром не спрячется.

— А не врешь? ‑ усомнился Тимоха.

— Упаси бог, ‑ слукавил скиталец и, протянув холопу порожнюю чашку, вопросил:

— Болотниковы в темнице:

— Сидят. Кормить их три дня не ведено. Отощают мужики. Приказчик страсть как зол на смутьянов. До Леонтьева дня, сказал, не выпущу, словоохотливо проговорил Тимоха.

— А как же поле пахать? У Исая три десятины сохи ждут.

— Почем мне знать. Наше дело холопье ‑ господскую волю справлять.

Пахом озабоченно запустил пятерню в бороду, раздумчиво крякнул и, когда уже холоп повернулся к решетке, решился:

— Покличь ко мне Мамона, парень.

— Недосуг ему. Дружину свою собирает беглых крестьян по лесам ловить.

— Скажи пятидесятнику, что Пахом ему слово хочет молвить.

— Не придет. Пошто ему с тобой знаться.

— Придет, токмо слово замолви. А я тебе опосля о казачьем боге поведаю.

— Ладно, доложу Мамону Ерофеичу. Токмо не в себе чегой‑то пятидесятник, ‑ пробурчал Тимоха и удалился из темницы.

Княжий дружинник заявился в застенок под вечер. Поднял фонарь над головой и долго, прищурив дикие разбойные глаза, молча взирал на скитальца. Опустив цыганскую бороду на широкую грудь, тяжело и хрипло выдавил:

— Ну‑у!

"На царева палача Малюту Скуратова, сказывают, пятидесятник схож. Лютый мужик. Младенца задушит ‑ и оком не поведет", ‑ пронеслось в голове Пахома.

— Не ведал, что снова свидеться с тобой придется, Думал, что князь тебя давно сказнил за дела черные.

— Рано хоронишь меня, Пахомка. Седня о тебе за упокой попы петь зачнут.

— Все под богом ходим, да токмо поскриплю еще на этом свете и волюшку повидаю.

— В тюрьму двери широки, а обратно узки, Пахомка. Молись богу да смерть примай.

— Не тебе, злодею, меня судить. Я человек княжий.

— Раньше бы князю на меня доносил. Теперь припоздал. Скажу князю, что ты его мерзкими словами хулил. Простит он меня за бродягу никчемного. Пощто ему мужик захудалый.

— Черная душа у тебя, человече. Десятки невинных людей загубил. Не простит тебе бог злодеяния, особливо за княжну юную…

У пятидесятника при последних словах узника затряслась борода. Он невольно оглянулся назад и зло прохрипел:

— Замолчи, сатана! Прощайся с белым светом.

— Я смерти не боюсь. Много раз близко ее видел, когда с крымцами да ногаями[33] в ратном поле бился. Да только и тебе нонче не жить.

— Мой век еще долгий, Пахомка.

Аверьянов поднял на пятидесятника голову, сверкнул очами.

— Закинь гордыню, Мамон. О душегубстве твоем еще один божий человек ведает. Уговорились мы с ним: коли погибну от твоей руки ‑ потайные грамотки на княжьем столе будут.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Аламут (ЛП)
Аламут (ЛП)

"При самом близоруком прочтении "Аламута", - пишет переводчик Майкл Биггинс в своем послесловии к этому изданию, - могут укрепиться некоторые стереотипные представления о Ближнем Востоке как об исключительном доме фанатиков и беспрекословных фундаменталистов... Но внимательные читатели должны уходить от "Аламута" совсем с другим ощущением".   Публикуя эту книгу, мы стремимся разрушить ненавистные стереотипы, а не укрепить их. Что мы отмечаем в "Аламуте", так это то, как автор показывает, что любой идеологией может манипулировать харизматичный лидер и превращать индивидуальные убеждения в фанатизм. Аламут можно рассматривать как аргумент против систем верований, которые лишают человека способности действовать и мыслить нравственно. Основные выводы из истории Хасана ибн Саббаха заключаются не в том, что ислам или религия по своей сути предрасполагают к терроризму, а в том, что любая идеология, будь то религиозная, националистическая или иная, может быть использована в драматических и опасных целях. Действительно, "Аламут" был написан в ответ на европейский политический климат 1938 года, когда на континенте набирали силу тоталитарные силы.   Мы надеемся, что мысли, убеждения и мотивы этих персонажей не воспринимаются как представление ислама или как доказательство того, что ислам потворствует насилию или террористам-самоубийцам. Доктрины, представленные в этой книге, включая высший девиз исмаилитов "Ничто не истинно, все дозволено", не соответствуют убеждениям большинства мусульман на протяжении веков, а скорее относительно небольшой секты.   Именно в таком духе мы предлагаем вам наше издание этой книги. Мы надеемся, что вы прочтете и оцените ее по достоинству.    

Владимир Бартол

Проза / Историческая проза