Горький хлеб

Василиса упала на колени, часто закрестилась на святого, дрожащим голосом вымолвила:

— Батюшка Илья, прости рабу твою, не казни душу невинную. Окажи милость, чудотворец.

— Спятила, знать, дуреха, ‑ усмехнулся наездник и, вдруг, поняв, за кого его приняла девка, расхохотался. Он схватился за живот и, давясь от звучного смеха, изрек:

— Ошалела, девка. За Пророка Илью меня приняла, братцы.

Ватажники загоготали. Василиса подняла с земли узелок и растерянно застыла среди дружно хохотавших лесных пришельцев.

— Ты откуда, девка красна? ‑ перестав смеяться, пытливо вопросил девушку чернобородый всадник в кафтане, из‑под которого виднелась чешуйчатая кольчуга.

Василиса смолчала. А вдруг это княжьи люди, что деревеньку ее зорили. Тогда погибель. Сидоровна не зря ее, поди, упредила.

— Нехоже таиться, девка. Мы люди добрые, худа тебе не сделаем, продолжал чернобородый. ‑ Поди, из Березовки будешь? Уже не там ли приказчик Василия Шуйского дань с мужиков собирает?

— Там, батюшка, ‑ тихо вымолвила Василиса, доверившись приветливому голосу ездока.

— Слава богу! ‑ обрадованно воскликнул чернобородый. На коней, други. Добро, коли Кирьяк еще в деревеньке. На осине повесим кровопивца.

При этих словах и Василиса возрадовалась, заговорила торопливо:

— Всех селян приказчик изобидел. Последний хлебушек забрал. С моей матушкой чево‑то недоброе содеял. А я вот в лесу упряталась.

Дождь хлынул с новой силой. Ель загасла, и снова все потонуло во мраке. Василисе стало зябко.

— Чево с девкой будем делать, Федька? ‑ спросил чернобородого один из ватажников.

— В лесу, одначе, с медведем не оставим. На‑ко, селянка, укройся, вымолвил Федька, накинув на девичьи плечи свой суконный кафтан. Атаман взмахнул на лошадь и протянул Василисе руку. ‑ Взбирайся на коня да за меня крепче держись. Спешить надо, уйдет зверь.

Глава 12 КРЕСТЬЯНСКИЙ АТАМАН

Василиса ‑ на дозорной ели. Сидит, прислонившись к седому, мшистому стволу.

Дозорную вышку соорудил дед Матвей. От середины ели почти до самой вершины сучья срублены. По широким развесистым ветвям разостлана ивовая плетенка, скрепленная веревочными жгутами. Верхние еловые лапы, низко опустив свои темные обвисшие ветви, прикрывают потайную вышку. Не видно ее ни пешему, ни конному, пробиравшемуся к избушке по лесной тропе.

Послал на дозорное место Василису дед Матвей, а сам остался на пчельнике вместе с Федькой.

Отсюда ‑ далеко видно. Даже маковки храма Ильи Пророка села Богородского просматриваются. А верстах в двух от избушки лесная дорога пересекала обширную, раскинувшуюся сажен на триста, поляну. Вот туда‑то и смотрела Василиса. Дед Матвей строго‑настрого наказывал: "Зорче на поляну зри, дочка. Появится кто ‑ дай знак немедля".

Не зря опасался старый бортник: на заимку заявился атаман вольной крестьянской ватаги Федька Берсень. Прозеваешь, чего доброго, нагрянут княжьи дружинники, и конец дерзкому атаману, а с ним и заимке с пчельником.

Сидит Василиса, раздвинув еловые лапы, поглядывает на далекую поляну, а на душе смутно. Вспоминает родную деревушку Березовку, девичьи хороводы, темную, низенькую отчую избенку на краю погоста.

"Пресвятая богородица! И зачем же ты дала загубить мою матушку злому ворогу", ‑ вздыхает Василиса.

Припоздала в тот вечер ватага. Еще до грозы отъехал приказчик в вотчину. Здесь и узнала Василиса о горе.

Приказчик грозился мужикам вскоре снова нагрянуть в Березовку. Старосте повелел девку Василису разыскать и привести в вотчину к князю Василию Шуйскому.

Федька Берсень укрыл горемыку у старого бортника.

Сейчас атаман малой крестьянской ватажки и дед Матвей сидели возле бани‑рубленки. Берсень ловко и споро плел лапоть из лыка, а бортник мастерил ловушку‑роевню.

— В двух колодах пчелы злы, гудят день и ночь, на взяток не летят. Боюсь ‑ снимется рой. Попробуй поймай их, стар стал, ‑ бурчал бортник, растягивая на пальцах сеть ‑ волосянку.

Федька долго молчал, думая, как приступить к разговору и провернуть нелегкое дельце, из‑за которого он и явился.

— Прижилась ли Василиса на заимке? ‑ наконец спросил Берсень.

— Все слава богу. Девка справная, работящая. В стряпне и рукоделии мастерица. Одно плохо ‑ тяжко ей покуда, по родителям покойным ночами плачет. Отец у нее еще в рождество помер.

— Много горя на Руси, ‑ вздохнул Берсень. ‑ Одначе все минется. Девичьи слезы ‑ что роса на всходе солнца.

— Так‑то оно так, Федор. Другого боюсь. Был тут у меня на днях княжий человек. Лицом черен, а душа, чую, и того хуже. Все о Василисе да о беглых мужиках пытал. Мнится мне ‑ вернется сюда Мамон.

— О мужиках, сказываешь, выспрашивал? ‑ встрепенулся Федька.

— О мужиках, родимый. В вотчине сев зачался, а ниву поднимать некому. Бежит пахарь с княжьей земли. Много ли у тебя нашего брата собралось?

— Почитай, более трех десятков будет.

— С каких сел да погостов мужики?

— Отовсюду есть. А более всего из дворянских поместий в лесах укрываются. Много теперь их бродит. Одни на Дон пробиваются, другие добрых бояр ищут. А мы вот подле своих родных сел крутимся. Живем артелью, избу в лесу срубили.

— Кормитесь чем?