Горькая жизнь

– Жаль, мы не на «сухом расстреле», – Егорунин нервно дернул головой. – Мы бы живо завалили его кругляками. Даже собаки не нашли бы…

«Сухим расстрелом» в лагерях называли лесоповал. Самая тяжелая, самая голодная работа – лесоповал. Сделать норму и получить нормальный паек – штука недостижимая. Впрочем, дорога, которую они тянут на восток – штука не менее изнурительная, чем «сухой расстрел». Бригадир поднял тяжелый кованый крюк, которым он цеплял шпалы, стиснул зубы: а ведь крюк этот был оружием опасным – одним ударом можно было снести оленю половину головы… Не говоря уже о рогах – рога можно сбрить, как косой куст полыни.

– Держись, бригадир, – Егорунин хлопнул бывшего интенданта по плечу. – Ежели что – мы с тобою. Имей это в виду.

– Спасибо, – бригадир не выдержал, сморщился.

Именно в этот момент в бригаде родилась та самая близость, которая объединяет людей независимо от того, кто они и что они. Даже то, что порою бригадир шипел и фыркал на Китаева и Христинина, ушло куда-то в прошлое, провалилось, на поверхности осталось только одно – желание помочь этому человеку. Пожалуй, эта черта, заставляющая протягивать руку помощи друг другу, и отличала тех, кто в лагерных условиях сохранил душу, оставался человеком, венцом природы, несмотря ни на что, от тех, кого лагерь все-таки смял, выпотрошил начисто, оставил только оболочку и больше ничего. Внутри оболочки у этих людей были униженность, пустота, боль, слезы, боязнь стать еще более униженным.

Фронтовики сопротивлялись этому как могли. У уголовников, конечно, существовала своя спайка – угрожающе прочная, опирающаяся на заточки, финки и желание «шестерок» выслужиться перед паханами, но у нее были совсем иные цели и двигательные силы – совсем иные вожжи, словом. Конечно же «политики» в этом смысле стояли выше уголовников.

Двое зеков, едва загребая башмаками грязь, пронесли мимо бригады брезентовую подстилку, на которой, задрав нос вверх, лежал человек с синим лицом и ввалившимися небритыми щеками. Человека несли ногами вперед. Егорунин, проводив мертвеца взглядом, угрюмо пробормотал:

– Жизнь – жестянка… – Только это произнес, больше ничего. Задумался Егорунин. Всякий лагерь ведь – это не только голодуха, муки и унижения, это философия.

А бригадир глянул куда-то ввысь, поверх голов, в глазах его возникла и засветилась недобро какая-то свинцовая ненависть. Раньше бригадир таким не был. Что-то с ним произошло.

Вечером в звенящем от комарья сумраке (перед закатом потеплело и тут же объявились полчища комаров), в лагерь двенадцатого участка прибыло подкрепление: из Поселка пешим строем пришли посланцы Большой земли – такие же «политики», как и обитателя четвертого барака. Новичков охрана уложила в дощатке на пол, на голую землю, и велела спать до утра. А утром будет и перекличка, и дележка свободных нар…

Лаггородок затих.

Ночью из дощаника выбрался до ветра один из новичков, по фамилии Савченко, – бывший фронтовик, бывший начальник финотдела, а до войны – главный бухгалтер большого строительного треста в Киеве.

Савченко уже успел засветиться тем, что во рту у него золотых зубов было больше, чем положено по законам анатомии – во всяком случае, больше отведенных по штату тридцати двух штук. Когда Савченко открывал рот, воздух над колонной начинал дорого светиться, подрагивал, будто живой, – это играли, пронзали воздух лучиками зубы. Очень хорош был золотой рот бывшего дивизионного начфина.

Очнувшись на улице, на комариной прохладе, Савченко потянулся, шлепнул себя ладонью по шее, в которую не замедлили вгрызться сразу два десятка комаров, покосился на странные зарницы, возникшие в небе, очень похожие на северное сияние. Но какое северное сияние может быть летом? Это явление зимнее, морозное… Савченко поморщился и неожиданно скорчился от боли, пробившей его тело до земли. Из глаз полетели электрические брызги, в ушах возник грохот, разом прорвавший ему барабанные перепонки. Ноги у Савченко прогнулись, он пополз вниз. Из темноты выскочили сразу трое, подхватили беспамятного зека за руки, за ноги и потащили за угол дощаника.

Никто из «политиков» не заметил, что Савченко исчез. Был человек и не стало его, а вот что с ним произошло конкретно, никто не мог пояснить. Исчез зек Савченко и все – сквозь землю провалился. Сгорел. Растаял в воздухе.

Оглушенный Савченко так и не очнулся. Даже во время мучительной операции, которой его подвергли. Поскольку старого пахана уже не было, – лежал под плотным земляным пластом, утрамбованным гусеницами бульдозера, – управлял уголовным дощаником другой человек – по прозвищу Квелый. Бровастый, с крупным красным носом и тяжелой нижней челюстью мужик, совсем не производящий впечатления квелого овоща. Это был живчик, способный заниматься многими делами сразу.

В одну минуту он делал столько движений, сколько могут совершить не менее трех человек, вместе взятых.

Своих подопечных, тащивших Савченко, Квелый встретил у дверей дощаника.

Подцепил пальцами голову Савченко за подбородок, приподнял. Вгляделся в лицо:

– Он!