Горит свеча в моей памяти

Выговорившись, заместитель директора взял портфель и с высоко поднятой головой отправился дальше проверять и давать указания.

Меня, кажется, уже перестали замечать, но я не трогался с места и слушал Ивана Макаровича.

— Вот, пожалуйста, полюбуйтесь: пламенный демагог и к тому же политикан. Что тут скажешь: черт возьми, но хлеба сегодня на самом деле не хватит.

Лия Гедальевна:

— Почему вы думаете, что не хватит? Ведь определенный запас есть. И муки, сами знаете, достаточно. Многие женщины просят, чтобы им вместо хлеба дали по карточкам муку. Неужели вы не понимаете, что и этот тип, и агент, который отказался подписать акт, и все они связаны друг с другом? Нас-то он пугает, потому, что мы мешаем ему воровать, но знает, что мы его не выдадим.

Советская торговая система мне была еще незнакома. Работавшие там люди должны были выслушивать упреки со всех сторон. Особенно косо стали на них смотреть после того, как в 1931 году были введены карточки не только на хлеб, но на все необходимые продукты питания.

За те два месяца, которые я провел в магазине, работая за двоих и получая за двоих, перед моими глазами прошла целая галерея работников торговли: одни подтверждали распространенное о них мнение, другие его категорически опровергали.

Надеялись: все будет хорошо…

Пожалуй, я уделил слишком много времени и места моей недолгой и случайной работе в магазине из-за знакомства Лией Гедальевной и Иваном Макаровичем.

Дело было не только в том, что они были добрые и образованные люди. С такими людьми я и раньше встречался. Эти двое выделялись своим свободомыслием и тем, что позволяли себе не плыть по течению. Трудно себе представить, что в те годы значило заступиться за осужденного! Наши короткие ночные разговоры меня обогатили и должны были открыть глаза на происходящее в стране. О таких людях, полагаю, стоит рассказать, потому что благодаря таким, как они, мы иначе видим свое прошлое.

Были ли между ними разногласия? Конечно, были. Но главным образом не потому, что она была еврейкой, а он — русским.

С Лией Гедальевной я встретился еще раз. Это было в конце 1940 года. Ее лицо избороздили морщины. Руки у нее дрожали так, что ей уже было трудно вдеть нитку в иголку. Работала она гардеробщицей. С сожалением сказала, что Иван Макарович изменился, и не к лучшему. Его сломали. Вот что она рассказала:

— Сегодня он уже ни за кого не заступится. Готов сам обвинять. За это его очень повысили по службе. Дали машину с водителем, который обслуживает только его. Уже несколько раз был за границей. Некоторое время мой сын Саша работал у него, и Иван Макарович сперва очень его хвалил, а нынче и знать не хочет.

— С вашим Сашей, — спросил я, — что-то случилось?

— Он учился и уже заканчивал педагогический институт. К выпускным экзаменам они, несколько студентов, готовились вместе. Один из них любил рассказывать анекдоты. Ну и рассказал… Короче, за него, видно, было кому заступиться, а моего Сашу, сына репрессированного, из института исключили. Теперь он занимает вашу прежнюю должность — грузчик…

Прощаясь, она, вздохнув, сказала:

— Не думайте, что у нас что-то может измениться к лучшему.

Лия Гедальевна была исключением. Редким исключением. Люди, недовольные властью, боялись пикнуть. Вести себя следовало очень тихо, а обиды держать глубоко в себе. Люди научились слышать, видеть, страдать — и молчать. А если говорить, то только шепотом или намеком.

Как я не стал пилотом

Вы ни за что не угадаете, куда может завести человека его хитроумная судьба. Собственно говоря, при чем тут судьба? Кроме меня самого, никто не вмешивался. Хотя, что значит «не вмешивался»? Ведь если бы не затянувшаяся и измучившая меня малярия и еще нечто со странным названием «Торгсин»[74] (чем это пахнет, я вам еще объясню), моя жизнь оказалась бы совсем, совсем другой.

Короче говоря, меня занесло в город Балашов Саратовской области. Там была авиашкола, которая готовила пилотов для гражданской авиации[75].

Вначале мне казалось, что до меня на эту землю не ступал ни один еврей.

Продержав довольно приличное время в карантине, нас одели и обули хоть не в царский мундир, но тоже в красивый, всем на зависть. Особенно выделялся китель с металлическими пуговицами с пропеллером. Они блестели, как новенькие монеты. Все это нам полагалось, потому что после строгого отбора нас зачислили курсантами летного училища.

Случилось это так: я учился в Харьковском еврейском машиностроительном техникуме. Отличником не был, но не был и отстающим. Предметы, которые мне давались легко — литература, история и, пожалуй, география — в этом учебном заведении не занимали ведущего места. Жили мы, три студента, в одной комнате, которую техникум снимал в пригороде. Одним из нас был мой тезка, тоже Миша, которого все звали Максом. Хороший спортсмен, он любил хвастаться своим золотистым загаром, поигрывая при этом крепкими мускулами, ловко перекатывавшимися под загорелой кожей.