Горит свеча в моей памяти

Но меня, кажется, уже порядком отнесло в сторону. Получилась смесь далекого прошлого и более поздних лет. Так что возвращаюсь из Москвы в Харьков, прямиком в годы моей юности. В Харькове я стал немного «похож на человека», но чего-то более конкретного, к сожалению, не добился. И все из-за своего незнания, чего, собственно говоря, я хочу достичь.

Худо-бедно, но где жить у меня было. Мой старший брат Мотл, который когда-то был одним из первых трактористов в нашем районе, получил от завода, на котором работал, комнату в коммунальной квартире. Каждая семья занимала только одну комнату. Центрального отопления не было. Уборная — две фанерные будки (одна без двери) — во дворе. Стены обиты крашеными досками, но краска отслаивается, как шкурка с переваренной картофелины. Никого не стесняли доносящиеся от соседей шум, гам и жужжание примусов. Из радиоточки то и дело раздавались звуки стрельбы, отовсюду доносилась смесь языков — с одной стороны ругаются, с другой милуются. Когда становилось совсем невыносимо, я ставил на полную громкость пластинку с записями Михаила Эпельбаума, редкого по красоте баритона.

Спали мы вдвоем на никелированной кровати, которую мой брат, токарь-виртуоз (так о нем писали в заводской газете локомотивного завода), смастерил собственными руками. Еще мне запомнилось одеяло, сшитое из множества разноцветных треугольных кусочков мануфактуры. Видимо, это был подарок, который по наследству переходил от поколения к поколению. На стене напротив кровати в самодельных рамочках висели грамоты. Золотые каллиграфические буквы блестели. Только из этих грамот я узнал, что настоящее имя моего брата не Мотл (дома все его называли Муци), а Хаим. До сих пор понятия не имею, как в свидетельстве о рождении было записано имя моей убитой немцами сестры Муни. В еврейских семьях детям давали по два имени, а то и больше.

Вредители и контрреволюционеры

Я помню те времена, когда словосочетание «старый специалист» воспринималось как ругательство. Но судили не за то, что это словосочетание было ругательством, а за то, что оно означало то же самое, что «вредитель». Иначе уже в 1928 году не состоялся бы «Шахтинский процесс»[67], и два года спустя процесс Промпартии[68]. Это Сталину не помешало объявить, а газетам и журналам ежедневно повторять: «В реконструктивный период кадры решают все»[69].

Старых, высококвалифицированных специалистов удалили, а новых кадров еще не было. Зато тот, чьи родители не считались кулаками или лишенцами, мог, окончив семилетку или ФЗУ, поступить на рабфак[70], а потом, даже без экзамена, в высшее учебное заведение. Еще было важно владеть основами марксизма-ленинизма.

На этот раз партия и правительство уже больше двух лет вели упорную борьбу против «украинских националистов»[71]. Об этой борьбе постоянно трубили. Среди осужденных за грех украинского национализма оказались и евреи, в том числе такие известные ученые, как адвокат Зиновий Марголис и историк Иосиф Гермайзе. Вслед за «украинскими националистами» взялись за «контрреволюционеров», которые проникли в самые важные народные комиссариаты. Там и вправду работало немало евреев, занимавших высокие посты.

Я не хотел быть иждивенцем и сидеть на шее у родных, но в то же время очень старался посещать спектакли и концерты. В еврейский рабочий клуб, который назывался «Третий интернационал» и находился в здании Большой хоральной синагоги, и на литературные вечера (не только еврейские) вход был свободный. Но я еще видел почти все спектакли Еврейского государственного театра[72]; часто посещал концерты еврейского академического хора «Евоканс»[73] под управлением Ешие Шейнина. На концертах «Евоканса» иногда бывало больше русских и украинцев, чем евреев. Приходил в полном смысле слова цвет города. Это нельзя объяснить исключительно тем, что хор исполнял не только еврейские песни. Украинские газеты писали, что «Евокансу» нет равных. Правда, билет на балкон или на приставные места стоил не очень дорого, но все-таки деньги были нужны. Откуда же они у меня на это брались?

Вот как было дело.

Я еду домой и вдруг спохватываюсь: брат придет домой с вечерней смены, а на стол нечего поставить. О том, что именно я должен купить, мы договорились, но уже поздно и магазины вот-вот закроют. Мне еще ехать три длинных трамвайных остановки, но я только что проехал мимо большого продовольственного магазина. Едва трамвай остановился, я выскочил и побежал назад к магазину.

Внутри еще было немало покупателей. Но у двери стояла женщина со шваброй в руках. Она охотно выпускала людей из магазина, но никого не впускала. Я стал ее упрашивать, но говорил как будто со стеной. Все они такие, подумал я, эти торговые работники. Почему эта уборщица должна быть другой?