Горит свеча в моей памяти

Оказалось, что я был третьим приглашенным. Но те двое отказались. Как же могло быть иначе, если за нарушение режима, к тому же со спиртным, немедленно возвращали документы — и езжай туда, откуда приехал. Я, конечно, тоже должен был отказаться, но уж больно жалкий у него был вид. Куда мы забрались, рассказывать не стану. Пробка выскочила из поллитровки с одного удара. Выпили понемногу, и я стал его уговаривать остальное вылить. Он согласился, но сразу снова взял слово.

— А за здоровье моей мамы? Знаешь, какая у меня мать? Погоди, погоди, пить будем за обеих наших матерей.

Я его опять послушался, но потом выхватил бутылку, и ни нашим, ни вашим, остаток вылил. Мне показалось, что на щеке именинника блеснула слеза.

Прошло не больше месяца, и Павел опять сказал мне по секрету:

— Сегодня мой день рождения. Дважды двадцать не бывает. Надо отметить.

Строгого запрета уже не было. Но Боже упаси, чтобы начальство тебя заметило пьяным. У нас с Павлом до этого не доходило. Все же мой друг приучил меня иногда выпивать с ним. Кажется, и я его иногда угощал.

В свободные дни мы оба ходили в городскую библиотеку.

Учеба мне, и не только мне, давалась трудно. Как теперь понимаю, уровень наших знаний был недостаточен. В такую школу требовалась молодежь по крайней мере со средним образованием. Кроме того, много времени отнимали политические дисциплины. Редкие дни проходили без соответствующих занятий.

Мы должны были теоретически и практически уметь пилотировать два самолета — У-2 и П-5. («У» от «учебный», а «П» — от «почтовый»). Первый экзамен я сдал относительно легко. Все вопросы касались учебного самолета и его мотора. Без шпаргалки, без малейшей зубрежки запомнил, пусть ненадолго, и сходу ответил, сколько весит У-2, его предел высоты, сколько цилиндров у мотора, как долго длится остывание, сколько лошадиных сил, и все в таком духе. Я даже знал, когда в России был построен первый самолет, но сейчас уже забыл.

В молодые годы

Большого выбора способов времяпрепровождения в российском провинциальном городе не было. А что было? Танцплощадка с оркестром. Главенствовали духовые, они словно сообщали о тревоге. Для кого тревога, а для кого призыв к счастью и любви. Местные девицы уже давно ждали этого призыва. В последний раз глянула в зеркало. Осмотрела себя с головы до ног, брызнула за ухо одеколоном. Вдруг, словно от неожиданно осенившей мысли, но все же не без внутренних колебаний, расстегнула на кофточке еще одну пуговку. Уже по дороге еще раз повторила про себя все фокусы, как отхватить кавалера хотя бы на один танец. Это, прежде всего, о тех, которые уже засиделись в девицах или, скажем, могли бы быть более красивы.

Такие, чтобы не стоять зазря на танцплощадке весь вечер, не получив приглашения на танец ни от одного курсанта, еще дома, забыв о девичьей гордости, заготавливали записочки примерно такого содержания: «Меня зовут так-то, стою на таком-то месте, одета так-то. Если вы не против, прошу пригласить меня на танец. С благодарностью…»

Кроме такой записки, еще надо было иметь при себе конфеты, чтобы оплатить услуги ребенка, который отнесет записку. Впрочем, детей, готовых даже без оплаты отнести бумажку кому надо, было предостаточно. У курсантов (я был среди стоящих в стороне и наблюдавших за тем, как другие танцуют) было заведено, что каждый третий танец танцуешь не с той, с которой хочешь, а с той, которую никто не приглашает. Если она приклонит голову тебе на грудь и станет что-то шептать, не надо ей мешать. Зато оттанцевала — и слезай с телеги. Такое правило завел кто-то из выпускников училища и, по-моему, отлично придумал.

Естественно, были и молодые, красивые девушки, которые, неважно, хорошо ли, плохо ли танцевали, были нарасхват.

Мы бродим вокруг танцплощадки, и уже несколько минут за нами ходит семи-восьмилетний мальчик. Павел уверен, что вот-вот получит любовное письмецо, но мы все гуляем, а мальчишка — за нами. Сколько можно ждать? Мой друг молча разворачивается и идет навстречу мальчику. Слышу, как Малашкин спрашивает:

— У тебя есть для меня записочка? Или ты должен мне что-то сказать? Почему молчишь?

А мальчик отвечает:

— Я должен о чем-то спросить дядю, с которым вы гуляете.

Павел был удивлен и разочарован, но с олимпийским спокойствием объяснил:

— Я и он, — и показал на меня, — друзья, близкие друзья. Понимаешь? Так что ты и меня можешь спросить.

— Нет-нет. Я должен сделать все так, как мама велела.

Мы с Малашкиным тогда уже на самом деле были близкими друзьями. Но у всякой дружбы есть граница. Я легонько толкнул его плечом. Но он стоит, не трогаясь с места. Собственно говоря, какие могут быть секреты? Ведь у меня здесь нет знакомых. Пусть Павел стоит рядом. Все-таки друг, который ко мне хорошо относится. Я говорю мальчику:

— Хочешь о чем-то спросить? Спрашивай. Я слушаю тебя. Спрашивай.

Все же что-то его удерживало.

Я его обнял, отвел на несколько шагов в сторону, и он заговорил: