Горит свеча в моей памяти

Весь сброд кидается на топчаны, каждый на свой. Следуют еще несколько коротких команд, и все уже лежат на спине. Ноги задраны, руками их поддерживают под коленки. Последняя команда:

— Внимание! — тут настает пауза… — Пли!

Сразу открывают двери и окна, чтобы проветрить барак. Несколько минут спустя объявляют победителей, занявших первые три места. Почему именно им, а не другим оказана такая честь, не ясно.

Среди обителей барака нас, евреев, всего двое. Я и Яшка Чурбан, один из членов «халястры»[60]. Почему такое прозвище — Чурбан — мне было непонятно. На бревно с глазами он не походил, на еврея, впрочем, тоже. Никто нам не колол глаза нашим происхождением. Если на меня еще могли бросить косой взгляд, то Яшка у них был равный среди равных. Меня коробили еврейские анекдоты, которые эта компания любила смаковать. Я их — возможно, необоснованно — воспринимал как антисемитские.

Мое место в бараке было из числа самых плохих. Впрочем, были и похуже. Там жили студенты, приехавшие на тракторный завод на производственную практику. Студентов от нас отгородили большими листами картона. Их примуса так жужжали и коптили, будто стояли у самого моего изголовья. Иногда Яшка Чурбан присаживался на мой топчан и переговаривался с кем-нибудь из студентов. Возможно, они были лично знакомы. В тот раз собеседник ему не ответил. Яшка открыл мою тумбочку. Там лежали полотенце, кусок кустарного мыла, а на верхней полочке — небольшого формата еврейская газета, которая выходила на нашем заводе.

Яшка Чурбан взял ее, развернул, присвистнул и, к моему удивлению, стал читать. Единственное, что я сумел от него узнать, это то, что его родители погибли во время погромов, а в еврейской школе он учился, находясь в детской колонии. Это было в Киеве. Больше разговаривать со мной на эту тему он не захотел.

На сей раз «халястра» завела игру «Пли!» не в выходной и не ранним утром, а после вкусного ужина. На улице моросит. Когда тихо, слышно, как булькают пенистые струи дождя. Я лежу под одеялом, накрывшись с головой. Есть о чем подумать. Дома не стало лучше. Еды там даже за деньги не купишь. Посылки не доходят. Перспектива стать слесарем, токарем, шлифовальщиком мне не нравится. Если учиться, то не здесь, и жить не в таком бараке.

Кто знает, куда меня унесли бы мои раздумья, но я вдруг почувствовал, что меня тормошат. Это был Яшка Чурбан. Он сует мне деньги, велит одеваться и живо сбегать в киоск за папиросами. Я поворачиваюсь к нему спиной, будто это меня не касается. Мой сосед, соученик по ФЗУ, вскочил, готовый к услугам. Яшка его оттолкнул, а меня так дернул за ногу, что я свалился на пол и при этом больно ушиб плечо. Кто-то ему кричит, чтобы он меня отпустил. Чурбан так и кипит от злости. Нагнулся, занес для удара руку и злобно спрашивает:

— Будешь меня слушаться?

Не целясь, свободной ногой я попал ему в пах. Если я, падая, вскрикнул, то Яшка завопил и скорчился. К избиениям он, видно, привык. По решению старосты барака мы были в расчете.

С Яшкой мы встретились много лет спустя в Москве. Он меня узнал, я его — нет. Одет он был как посол при вручении президенту верительных грамот или еще шикарней и с большим вкусом. Яков Исаакович стал дамским парикмахером. Прическа у него была сооружена собственными руками. Даже женщина могла бы такой гордиться. Он уже отец двоих детей: дочь вскоре должна была окончить институт, а сын собирался поступать. Из своей бывшей компании он знал лишь о некоторых — где они находятся и чем занимаются. Говорил о них сочувственно. Вспоминал о нашей драке:

— Вам тогда повезло. У меня в кармане лежал нож, и я обычно бил первым.

Теперь, когда опасность явно миновала, я мог позволить себе спросить:

— И что же вас остановило?

— Староста. Он бы меня покалечил. Мы его слушались. Теперь он живет в деревне. Почти парализован. Помогаю ему деньгами.

Про себя я подумал: в этом бараке было полно народу, но я оставался для всех чужим, друзей не завел.

Давнее и очень давнее

С раннего детства и до сегодняшнего дня я люблю, как только выдастся свободная минута, взяться за книгу. Это, без сомнения, помогло мне стать, как у нас говорили, «человеком». За любовь к книге мне следует благодарить мою учительницу Берту Абрамовну. Она преподавала у нас идиш и математику.

Казалось бы, странно, как такое сочетается? Но дело в том, что Берта Абрамовна окончила в Харькове трехгодичные педагогические курсы. Еврейский язык и математику во второй половине 1920-х годов там преподавал Айзик Зарецкий. Лингвист Зарецкий был автором ряда учебников и одним из самых активных сотрудников в журнале «Ди йидише шпрах» («Еврейский язык»)[61].