Горит свеча в моей памяти

Оглядываясь назад на молодых писателей, которые начали публиковать свои книги в Харькове, вспоминаю Мотла Грубияна. Первые его стихи появились в газете для детей «Зай грейт» («Будь готов»)[57]. С книгой стихов «Фун келер аф дер зун» («Из подвала на солнце») он дебютировал пять лет спустя. Близкие отношения между нами установились уже после войны, когда мы некоторое время жили под Москвой в одной квартире. За ночь Грубиян мог написать четыре, а то и пять стихотворений. Рано утром ему, не выспавшемуся, растрепанному, как после разгульной ночи, нужно было кого-нибудь остановить, достать из кармана мятые листочки и прочесть написанное. Прочитав, но не выслушав мнения слушателя, Мотл одно стихотворение клал обратно в карман, а остальные разрывал в клочки.

Стихи с утонченными и точными рифмами Мотл Грубиян писал даже в больнице, подавленный, тяжело больной, и так до своего последнего часа.

Из писателей старшего поколения мне особенно нравился Лейб Квитко. Его светлое лицо дышало добротой. Пока что я имел честь видеть его всего несколько раз, и, как мне казалось, он мне подмигнул и улыбнулся. То, что между писателями бывают стычки, даже бои, притом не просто словесные, а идеологические, тогда до меня еще не доходило. Теперь-то я уже знаю, что, когда я был еще школьником, в московской газете «Дер эмес»[58] была опубликована резкая статья Мойше Литвакова против Квитко. Затем Евсекция приняла постановление о том, что творчество Квитко — это «враждебный выпад классового врага против еврейской литературы». Постановление требовало уволить Квитко из редакции «Ди ройте велт» («Красный мир»)[59].

Надо полагать, Квитко знал, какие меры советская власть принимает по отношению к классовым врагам. Харьковский тракторный завод тогда еще не полностью действовал. Строительство этого гиганта продолжалось. Уже известный детский поэт и прозаик, автор стихотворений «Лемл-лакомка», «Кисонька», повести «Лям и Петрик» поступил на этот завод. Однажды брат дал мне прочесть сборник стихов Квитко «Ин трактор цех» («В тракторном цеху»).

Я прочел и решил поступить в ФЗУ (фабрично-заводское училище) при заводе. Меня туда приняли безо всяких трудностей. Выдали пропуск и талоны на питание в заводской столовой. Там можно было пообедать и быть сытым до ужина, и стоило это гораздо дешевле, чем в буфете «Нацменгиза». И все-таки все шло к тому, чтобы я забрал документы и искал другое пристанище. Причина — для меня не нашлось места ни в одном из многочисленных общежитий. Моим преподавателем в ФЗУ был пожилой, но все еще стройный инженер (если не ошибаюсь, его фамилия была Герман), человек очень эрудированный не только в области техники. Правда, на идише он говорил так, что я его с трудом понимал. Меня и другого паренька он не раз водил подлинным коридорам административного корпуса и в нескольких комнатах, указывая на нас, просил, даже требовал для нас места, пока ему что-то не написали на бланке. Выходя, он непрестанно благодарил.

В коридоре он прочел, кому и что было написано. Снова вернулся в ту же комнату и положил бланк туда, откуда его взял. Дверь закрыли, однако ругани мы слышали. Обратно он вышел с той же бумагой. Нам он сказал:

— Вот вам мой домашний адрес. В случае необходимости можете переночевать у меня.

Какую необходимость наш учитель имел в виду, мы тогда еще не поняли.

Барак №…

Описывать размеры барака и количество топчанов в нем не стану, потому что мне не поверят. Расскажу о его обитателях. Большинство вчерашние, а быть может, не только вчерашние, уголовники. Строительство завода закончили в 1931 году. До этого заключенные несколько лет работали на стройке, и те, кто вели себя относительно неплохо и хорошо работали, считались условно освобожденными, но не без определенных ограничений.

У них был старший, которого, вероятнее всего, они сами избрали. Питались они, я бы сказал, очень хорошо. Казенными харчами и не пахло. Откуда все это изобилие у них бралось — не знаю. На работу и обратно никто их не конвоировал. В бараке никто в одиночку не пил. Если кто-то приходил в барак навеселе — сразу ложился на топчан и залезал под одеяло. И дрыхни сколько душе угодно.

Редко, но случалось, что дело доходило до драки, но без смертоубийств. Что касается ругани, грязных выражений, уголовного жаргона, можете считать, что я прошел не одну академию. «Не одну», потому что среди этого люда были не только русские, и во время драки, разгорячившись, каждый добавлял что-то свое.

На этом месте я уже несколько раз откладывал ручку, раздумывал, рассказать или умолчать о том, как мои соседи любили проводить свое свободное время? И все-таки об одной их игре расскажу.

Воскресенье. У нас выходной. Погода такая, что хороший хозяин собаку из дому не выпустит. Вся компания не спеша позавтракала. До и после еды слегка выпили. Одни пили водку, другие спирт, запивая водой. Все навеселе, но, Боже упаси, не мертвецки пьяны. Затем начинается игра. Кто-то дает команду:

— Лечь!