Гордый наш язык…

До конца XIX века говорили и писали «правильные поезда тогда еще не ходили», «между ними началась правильная переписка» и «они правильно переписывались». Узнаете? Это то, что сегодня мы все называем регулярным. Латинское регула и древнерусское прави́ло — одно и то же, но русское слово правильный, развиваясь в своих значениях, получило совершенно особый смысл: верный, и вот тогда-то занятия «по правилам» стали называть регулярными.

«Он представил нарочную записку», «я нарочно выписал эти отрывки» — сейчас мы используем специальный и специально.

«Он получил безымянное письмо» — речь о письме анонимном; после укола «деланный сон как будто успокоил больного» — искусственный? Достоевский писал о Белинском, что тот «основным образом менял свои убеждения», — радикально, сказали бы мы сегодня, и нас понял бы каждый. Еще в начале XX века В. Брюсов, избегая слова автономный, писал, «что Ревель самодовлеющий город, в нем есть все, что ему надо; он мог бы существовать, если б весь мир пропал».

Точны ли такие обозначения? Они ведь не выражают некой тонкости, характерной для данного времени, для дела. Вместо ревизия говорили: свидетельствуют врасплох, вместо интервью с журналистом — это собеседование, вместо тонус — моральная возбужденность, вместо мюзикл — музыкальная мозаика (тоже ведь ворох иноземных слов!), вместо конституция использовали правовой порядок, вместо дискриминация — стеснение, вместо инсульт говорили закупорка, вместо индивидуум — особа, а вместо индивидуалист — личник. В. И. Даль считал ненужным слово газон — лучше мурава, дерн, злачник; он против дамбы — ведь есть гать, плотина, гребля, запруда, заим; да и зачем говорить кокетка, если в русском языке десятки слов, одно другого лучше, — прелестница, жеманница, миловидка, красовитка, хорошуха, да сверх того и казотка!

Долго не «пускали» в литературный язык слово популярность. Вместо него говорили: народность. А как сказать точнее? Современник писал об Александре I: «В первоначальные счастливые годы его царствования любил он свою простонародность (слово, которым я думаю заменить употребляемое ныне популярность)» — это 50-е годы XIX века. Не скрывается ли за таким употреблением слова и незаметная подмена понятия? Простонародность надменного аристократа? Не очень понятно и вряд ли точно: мысль о популярности императора в дворянских кругах подменяется представлением о его популярности среди простого народ.

Изменялись оттенки, всего лишь оттенки мысли, но даже и они требовали своих обозначений. В середине XIX века не различали еще отвлеченное и абстрактное, и ясно почему: абстрактный в переводе значит именно отвлеченный! Сегодня мы спокойно разграничиваем степени отвлеченности, среди которых абстрактное — самая высшая. Еще один абсолютный предел.

Да, то, что некогда было несомненно, то есть в чем не сомневались, к середине XIX века стало восприниматься еще острее: как безусловное. Безусловное несомненно в еще большей мере, без всяких условий и ограничений. А в начале XX века и эти «усиленные» степени показались уже не столь выразительными, и тогда на помощь пришло слово, образованное от чужого прилагательного: абсолютный — абсолютно. В 1909 году в специальном Толковом словаре иностранных слов еще поясняли: Абсолютный в значении безусловный, то есть положительный: ряд абсолютных требований, абсолютно никого нет, ты абсолютно ошибаешься — все такие выражения кажутся неприемлемыми и осуждаются. А сегодня мы сказали бы: ты совершенно не прав, ряд безусловных требований — так, несомненно, и звучит лучше. Выходит, что и «свежее впечатление» автора словаря уже в те годы оказалось правильным. Разговорная наша речь, покружившись вокруг новомодного абсолютно, отвергла его претензии стать полным заместителем всех прежних слов: совершенно, безусловно, положительно. Он положительно прав… Он совершенно прав… Он безусловно прав… Он абсолютно прав… Подобные обороты речи возможны и сейчас, и, несмотря на их разное происхождение, их употребление в различных текстах и разными людьми делают все эти обороты необходимыми нашей речи.