Гордый наш язык…

Публицисты XIX века безжалостно обрушили на читателя сотни новых, не всегда понятных, слов. «Что значат слова: позитивизм, реализм, идеализм, метафизика, индукция, дедукция, анализ, синтез, положительное значение, априорный метод, сущность, явление и проч., и проч., которые он (читатель) беспрестанно слышит вокруг себя, и почему они вызывают в людях столько горечи и озлобления, это для него — мутная вода в облаках небесных!» — писал либеральный общественный деятель и публицист К. Д. Кавелин.

Только после революции в некоторых массовых изданиях постепенно стали приучать читателя к тем из подобных слов, которые становились терминами быта. Вот как по-разному пишут об одном и том же в 1925 году три газеты: «Правда» говорит о «конгрессе тред-юнионов», «Беднота» — о «съезде английских профсоюзов», «Крестьянская газета» — о «съезде английских профессиональных союзов». Чем проще читатель, тем подробнее перевод; в данном случае перевод возможен, однако английские профсоюзы мы и до сих пор называем по-английски: «тред-юнионы».

Иное дело — сегодня. Газета словно вернулась к старым временам. Что ни день — появляется новое иностранное слово, но, как правило, без пояснений и перевода: инвектива вместо возражение (есть ведь еще и протест), новая генерация вместо поколение, вариабельность вместо изменчивость, циничные бутады вместо выпады, и вот сегодня пресса повторяет о конфронтациях и брифингах, пишет: «прокладка дюкера через Волгу», «виндсерфинг на озере», и только от повторений понемногу начнешь понимать, о чем, собственно, речь. А к иным и привыкнуть не успеваешь: исчезают завтра, как появились сегодня.

Почему же в текущей печати с такой быстротой возникает огромное число «новых слов»? Сто лет назад этот феномен (иностранное слово уместно в таком контексте) объяснил публицист Н. К. Михайловский:

«В науке, в тех редких случаях, когда действительно говорится новое слово, одна из задач авторов нового слова состоит в том, чтобы примкнуть к одному из существующих уже течений, найти себе опору и оправдание в целом ряде предшествовавших работ, наблюдений, выводов. При этом о новом слове собственно даже не думают, оно является само собой… В публицистике, критике и т. п. отраслях словесности, имеющих дело непосредственно с массой читателей, такого неукоснительного контрольного аппарата нет».

А страдаем от этого мы все.

Если бы русское слово не сменилось иностранным…

«Горе тебе, словесность русская и стихотворство, за то, что восприняли имена иноязычные — литература и поэзия!»

Валерий Брюсов

Шутливые слова поэта отзываются некоторой горечью. Хотя и стих — слово греческое (значит — ряд, строка), но настолько давнее на Руси, что все привыкли считать его русским корнем. Хоть и книжные суффиксы в обоих «русских» словах, да тоже привычные, свои. Литература же и поэзия — термины латинские, пришли к нам (через польский язык) довольно поздно.

Но так уж сложилось в истории нашего языка, что лишь иностранным словом в прошлом веке возможно было сменить устаревший славянизм. Скажем, говорили тогда: «сила средобежная и средостремительная», здесь среда — середина, но именно в книжном варианте. Теперь их заменили сложные слова с латинским корнем: центробежный, центростремительный. Какие лучше?

Подступы к расхожим ныне интернациональным словам в русской литературе всегда были осторожные: не торопясь, осмотрительно подбирались к ним. Не сразу решались на иноземное слово, поначалу пытаясь приспособить к делу свое, русское. Что из этого получалось, ясно из нескольких примеров.

И. Пущин, друг Пушкина, вспоминал о Лицее в 1858 году:

«Вслед за открытием начались правильные занятия».