Горбунки

Лицо её было бледным, глаза закрыты, рот слегка приоткрыт.

Оленька глянула ещё раз на деда, развернулась и пошла в свою комнатку. Джинсы сняла, а свитер не стала, так и забралась в нём с головой под одеяло. Согрелась и заснула.

А утром снова стало тепло. Проснувшись и отогнав от себя ночной морок, Оленька на цыпочках пробралась в залу.

Деда в ней не оказалось. На низком диванчике, том самом, на котором в первый день заснула Оленька, на спине в белой длинной сорочке, голыми потрескавшимися ступнями вперёд, без одеяла лежала баба Настя. Руки её были сложены на груди крест-накрест, глаза закрыты. Лицо её показалось Оленьке восковым. Оленька вскрикнула, коленки её ослабли, и она упала на вязаный половичок.

Очнулась Оленька от того, что кто-то просунув руки ей подмышки, тянул её вверх.

– Вы чего, сговорились все сёдня? Бабка вон чуть не померла, Генку с врачихой из города вызывать пришлось, и ты туда же! Тебе-то что неймётся?

Оленька подняла на деда счастливые свои глаза. Повернулась и посмотрела на бабу Настю. Большая грудь её поднималась и опускалась. Она спала.

Завтракали вдвоём. Перед дедом – и когда всё появилось – в глубокой миске стоял суп. Слева – налитая до половины рюмка водки, справа – на белой салфетке ложка и ломоть белого хлеба.

Подумалось Оленьке, что вот Катя лежит сейчас в гипсе в далёкой больнице, баба Настя тоже лежит на кровати с закрытыми глазами.

А дед Лёня всё так же ест свой суп. А Оленька – рисовую кашу из печки. Оленьке так эта каша понравилась, что она положила себе добавки.

– Ешь, ешь, – дед одобрительно покачал головой, – в городе, чай, такого не будет.

– Мама тоже вкусно готовит, – помолчала, – у бабы Насти ж из печки, потому и вкуснее.

– Быстро сообразила.

Дед хитро прищурился.

– Мамке-то помогаешь?

Оленька снова помолчала.

– А что ж ты целыми днями делаешь?

– Моё, дедушка, дело – учиться. Это сейчас самое главное. А супы готовить жизнь научит. Так папа говорит.

– Ишь ты! Ты одна у них, что ли?

– Отчего же? Брат у меня, на восемь лет старше, и два племянника.

– И все в одной квартире живёте? Сколько ж комнат у вас?

– Три. Вы, дедушка, так спрашиваете, будто у вас хоромы.

– Так у нас же ж не квартира. Дом! А в той половине знаешь сколько места? Да сарай, да чулан. Хоть все Воронцовы разом приедут, всем места хватит.

«Вот и радуйтесь», – хотела сказать Оленька, но промолчала.

– Давай-ка мы с тобой чайку попьём.

Дед нажал на кнопку электрического чайника, стоящего тут же, на столе, и тот зашумел.

Оленька посмотрела на бабу Настю.

– Не бойся, её теперь громом не разбудишь. Она ж всю ночь промаялась. Подышать несколько раз выходила. Я утром проснулся, а она на полу лежит. Повезло ещё, что Любка малого к нам послала за дрожжами, она и Генке позвонила.

Генка врачиху из города привёз, та посмотрела: температуры нет, признаков инфаркта тоже, укол сделала, предлагала её в больницу в город отвезти, она ни в какую. А как врачиха уехала, встала, печку затопила, всё с утра переделала и спать. Пусть, пусть поспит. А ты, давай-ка, чайку нам налей.

И ожидая, пока остынет чай, поглядывая хитро на Оленьку, будто в продолжение прерванного разговора, дед спросил:

– Так ты, значит, младшенькая, долгожданная, небось, любимая?

Оленька вспомнила маму и папу, как гордились они ей, когда Оленька так читала длинные взрослые стихи, что будь то собравшиеся на кухне гости или зрители, пришедшие посмотреть выступление театральной студии, в которой много лет занималась Оленька, неизменно начинали они вытирать выступившие на глаза слёзы.

И даже Оленькино грассирующее «r» не мешало ей играть главные роли. И если бы мама не уступила бы тогда папе и не отдала бы Оленьку к логопеду, так бы и осталась в Оленьке это очаровательная французская r – единственный неправильно произносимый Оленькой звук.

Обладала она такой чистотой речи, что мама мечтала отдать её в дикторы на телевидение. А Оленька мечтала в детстве пойти в артистки.

Только идеального слуха у неё не было. В музыкальной школе, старая интеллигентного вида тётя, прослушав её, сказала ошеломлённым родителям: «Время зря не тратьте».

Отец возмутился:

– Чьё время?

– Ни своё, ни наше, – тихо произнесла музыкантша.

– Пойдём отсюда, – он потянул маму за руку и на вопрос ждавшей за дверью Оленьки «когда начнутся занятия?» сказал:

– Школа эта – дерьмо, – и споткнувшись, сходя с лестницы, добавил: – даже ступеньки починить не могут.

И Оленьку отдали в хор, во дворец творчества. Оленька попела немного, а потом перешла в театральную студию.

Преподавательницу, хрупкую пожилую женщину, называвшую всех родителей по имени-отчеству, обожали все ученики. Играли классику и новые спектакли, но больше старых. Приходили посмотреть те, кто окончил студию 20-30 лет назад, обсуждали игру молодых артистов, спорили.

Проучившись в студии семь лет, Оленька после школы решила всё-таки не поступать в театральный.

Была у неё к тому времени уже другая страсть.

Книги. Читала Оленька в основном старые романы, но особенно любила то, что ненавидят все школьники: Базаров был ей родным человеком, она осуждала Анну и плакала из-за Китти.